Михаил Байтальский - Тетради для внуков

В самой глубине своей он сводится к честности. Каждый, привыкший зарабатывать свой хлеб честным трудом, ежедневно в разных вариантах повторяет по частным поводам и в необобщенном виде ту мысль, которую я развиваю в этих тетрадях. Мысль проста: честный революционер может временами ошибаться, но бесчестный человек ни в какие времена не может стать революционером. А честность воспитывается только смолоду. Итак: я снова возвращаюсь к тому, что детей надо учить честности раньше, чем всему остальному, и даже раньше, чем другим статьям морального кодекса.

Нам когда-то тоже было по пятнадцать лет. Мой близкий друг Яша, [100]о котором я еще не упоминал, в годы одесского подполья устроил склад оружия под лестницей материнской квартиры. Организация доверила четырнадцатилетнему парнишке смертельно опасное дело – значит, товарищи в нем не сомневались. Какие же качества духа знали за ним товарищи, что доверили склад оружия? Ну, бесстрашие, ловкость, находчивость. Но и, не обладая к пятнадцати годам этими качествами, можно позже воспитать их в себе тренировкой. А честность тренировкой не нагуливается. Не ею надо обладать – она должна владеть тобою. Из нее, а не из чего другого, вырастает чувство ответственности, о котором нам столько твердят. Все призывы к ответственности, обращенные к нечестным или от них исходящие – лицемерная болтовня.

Призывы, правила и прописи имеют в виду, казалось бы одно: счастье людей. Но и это тоже – маскировочная болтовня, пока нет ответа: счастье – а какой ценой? Сколько человек надо сделать несчастными, а то и убить, чтобы остальные были счастливы? И будут ли они тогда счастливы, эти остальные?

Честный революционер не имеет права уклоняться от этих вопросов.

… Видится мне – я гуляю со своей спутницей по волшебному саду. Это не райский сад Эдем, но нечто похожее. Древо познания осовременено, оно превратилось в столб с репродуктором, из которого льется мудрая беседа. Змию там делать больше нечего, и он по старости лет продает билеты на аттракционы – их в парке множество, один другого заманчивей. И количество столбов познания на 100 га сельхозугодий увеличилось в сотни раз. Мы присаживаемся на скамью в тени одного из столбов. Солнце играет в лужицах у наших ног, как сорок – да, ровно сорок! – лет назад, в этот самый день, когда мы сидели с ней на скамейке у храма Христа-спасителя, и она была весела и не боялась судьбы.

Это она! Прежняя лукавая улыбка играет на ее губах, а в глазах с их незатухающей искоркой светится вся ее душа – душа моей молодости. Она воскресла, эта маленькая женщина с большим и бесстрашным сердцем, и мы прохаживаемся с нею по дорожкам волшебного парка. "Он называется, – сообщает мне Маруся, – Центральным парком массово-исторической культуры".

Мило беседуя, мы естественно заговариваем о самом насущном – о последнем футбольном матче. "Наши здорово всыпали Исландии!" – восторгаюсь я. Она пробует возразить, что населения в Исландии где-то в тысячу раз меньше, чем у нас, и из десяти мальчишек, гоняющих мяч по задворкам, несколько труднее выбрать будущих чемпионов, чем из десяти тысяч. В ответ на эту непатриотическую речь я напоминаю, что в ООН самая большая страна имеет один голос наравне с самой маленькой, значит, справедливо, чтобы так было и в футболе. Я делаю ей строгое внушение по поводу советского патриотизма и пролетарского интернационализма. Маруся смотрит на меня с некоторым недоумением. Черт возьми, я совсем забыл, что она воспиталась при Ленине, когда многих современных выражений и в языке-то нашем не было!

– Вот оно что! – говорит она. – Теперь понимаю.

Так, перемежая высокие материи шуткой, минуем мы несколько развесистых столбов познания с разными по форме, но одинаковыми по мудрому содержанию речи репродукторами. Подходим к круглому зданию, у дверей которого стоит изящный ангел с кремовыми локонами до плеч и подвесками в ушах. Нежным голоском он приглашает нас вовнутрь.

Входим. Кругом, куда ни глянь, зеркала. И нас уже не двое теперь, а бесчисленное множество. Но что за наваждение? У бесчисленных двойников моих вдруг появилась мефистофельская бородка. А ведь я брит – откуда же она? И откуда это пенсне с отблеском адского пламени в стеклах? И как выросли на лбу рожки, с которыми всегда изображают дьявола?

Ангелы, которых неожиданно набралась тьма-тьмущая, в один голос кричат, указывая на меня перстами:

– Лев Давыдович! [101]Ату его! Ату его! Бей его! Раскроим ему череп!

Маруся успокаивает меня:

– Не бойся, чудило, это же сон. И потом, со мной ты можешь ничего не бояться, ты же знаешь… Впрочем, разъясни молодежи, кто такой Лев Давыдович. Мне ты объяснил новые слова, а им объясни старые.

– Ну, Маруся, ты, в самом деле, думаешь, что они такие невежды? А насчет страха… Я не боюсь, поверь мне, пока ты со мной. Ты – душа моей молодости, прости мне слова, которых мы когда-то не произносили вслух. Но скажи пожалуйста, Мрс, что это за заведение такое с зеркалами?

– Не догадался? Здорово же тебя оглупили! Мы в комнате смеха Центрального парка МИК, массово-исторической культуры. Взгляни-ка вон туда!

Ба, знакомые все лица! Начальник ОЛПа со своими заместителями. Какие они все милые! – я хочу сказать, какими милыми они выглядят в зеркалах! Тот, толстый, насквозь пропахший одеколоном, отражен, ни дать, ни взять, ветераном труда, лет сорок простоявшим у станка. Он и стоял сорок лет, снимая с нас стружку. Вот он отирает со лба честный трудовой пот. А на дорожке, что ведет к вахте, рядом со щитом "Жить стало лучше, жить стало веселее!", я вижу еще один с надписью: "На вчерашнем субботнике в честь многолетия основанной комсомольцами Воркуты группа замначей в составе шести человек положила в основание нашего родного города шесть л-т цемента, по одной л-т на каждого, что на 333,33 % больше, чем в позапозапозапрошлом году на данное число".

– Мрс, а что это за мера л-т? – недоумеваю я. – Неужели лагеротонн? По тонне на рыло – это здорово. Молодцы!

– Нет, л-т значит просто Л-опа-Т-а. Видишь ли, им ужасно хотелось выйти в знатные люди страны, они и поручили мне, как бывшему работнику устной газеты, осветить их достижения и сделать их достоянием масс. Ну, я и сочинила им эту надпись. А что, тебе не нравится? – и она глядит на меня сбоку… Губы ее дрожат – о, эта сдержанная, тонкая Марусина улыбка! Я готов сию минуту отдать за нее руку на отсечение. Но только левую, правая мне еще нужна: дописать кое-что и раздать пощечины, которые я еще должен разным гнатюкам.

Мы делаем еще несколько шагов по дорожке ОЛПа, и я вижу новую группу. Это высокие заместители высочайшего начальника лагеря во главе с ним самим за письменным столом. Тоже знакомые лица! И особенно вот это, главное, преследовавшее меня полжизни – и буквально, и фигурально, с миллионов портретов. Но лоб у него уже не низкий. Отраженный в зеркалах, он вырос до сократовой высоты. И глаза не желтые, как у тигра, а синие-синие, как небо Кавказа, и добрые-добрые, как у ласкового ребенка. И усы предобрые, и красный карандаш, добрый карандаш пишет на лежащих перед ним бумагах (в зеркалах отражаются списки фамилий) только две буквы: ВМ, ВМ, ВМ.