Михаил Байтальский - Тетради для внуков

По утрам, одновременно с подъемом, надзиратель просовывал нам в дверную форточку, кусок парафина, щетку и тряпку. Мы по очереди снимали пыль с решетки и до блеска натирали пол. Володя работал с превеликим усердием, добиваясь от своих собутырников такого же полового сияния, какое наводил сам. Похоже было, что он намерен вывести камеру № 358 в число передовых по гигиене решеток и зеркальности полов. А никто из надзирателей так и не похвалил нас ни разу. Видно, в других камерах сидели еще более настойчивые претенденты на красную доску.

Все убеждения лейтенанта Раменского были гранитные. Он был непреклонно убежден и в том, что ведомость на зарплату, в которой он расписывается при ее получении, составлена в соответствии с принципом «каждому по труду». Я спросил:

– Знаете ли вы соображения – заметьте, я о них не спорю, – по которым ваша ставка выше ставки машиниста, водящего тяжеловесные товарные поезда?

– Нет, соображений не знаю, но раз она выше, значит, так надо.

Я улыбнулся. Володя, задетый за живое, продолжал:

– Есть многое, чего я не могу марксистки объяснить, но чувствую нутром коммуниста: так надо. Нутром коммуниста, вы поняли?

– А вы не думаете, Володя, что нутро коммуниста обязывает подавать пример бескорыстного служения?

– Ага, – перебивает Володя, – значит, нам неправильно платят?

– Нет, – говорю я, – нам платят очень правильно, но я еще помню…

Я не успел договорить. Надзиратель открыл форточку и объявил: "Отбой!". После отбоя разговоры запрещены. Они и до отбоя не полезны.

Опасаясь, не подсажен ли Володя в наседки, я соблюдал осторожность, но видел, что некоторые вещи до него никогда не дойдут. Вопрос о средствах к существованию был из тех, при решении которых он никак не мог встать на точку зрения рабочего.

Володя говорил о своем жалованье с какой-то стыдливой ужимкой и наигранным равнодушием. Он как бы уверял: "О нет, я не шкурник, я не стал бы подымать шум из-за денег. Сколько платят, столько и платят. Я на все согласен".

А в рабочей среде, на заводе, мы слышим очень много разговоров именно о заработке. Ни один рабочий ничуть не стесняется во всеуслышание толковать о своих сдельных расценках на цеховом собрании и спорить о них с мастером. Эта тема считается обычной, законной и не зазорной. Но только в устной беседе и не дальше цеховых стен. Очеркист, а тем паче писатель из елейно живописующих рабочего, ею никогда не займется, разве только при живописании шкурника. Между тем, размер заработка волнует не только шкурников.

Споря с мастером и нормировщиком, рабочий всегда ссылается на формулу "по труду": ты ценишь мою работу не в соответствии с трудом, что я затратил, а дешевле. Оцени правильно! А нормировщик возражает: я нормирую не в соответствии с твоими личными трудовыми затратами, а согласно общественно-необходимому на сегодняшнем техническом этапе труду. В принципе нормировщик прав. Если нормировать, то только так.

Корень проблемы в другом – в том, что никогда не затрагивается споре: в денежной оценке одного часа работы. Она устанавливается свыше, ее не может изменить ни директор завода, ни министерство. Почему один час труда квалифицированного машиниста ценится дешевле, чем час труда лейтенанта Раменского? Вот в чем суть. Ссылка на ненормированный рабочий день лейтенанта затемняет, а не разъясняет положение. Чем доказано, что этот ненормированный день производительнее нормированного и, следовательно, достоин высшей оплаты?

Не приходилось ли вам задумываться над тем, почему среднерусские текстильные города постепенно стали городами женского труда? Ткачами в старину были мужчины – вспомните Петра Алексеева. [69]Но женский труд при капитализме оплачивается дешевле. И начался процесс превращения текстильной промышленности в женскую отрасль. Когда я работал на джутовой фабрике в Одессе, ткачей уже не стало – одни ткачихи. На базе «женского» уровня зарплаты выстроены и наши тарифы оплаты труда в текстильной промышленности.

О тарифе рабочий спорить не может – это материя темная и никогда не освещаемая. Но он не может не чувствовать свою правоту, когда сравнивает оплату труда рабочих и высших государственных служащих. Временами тарифные ставки низкооплачиваемым категориям рабочих повышаются – и это само по себе свидетельствует, что, устанавливая им тарифные ставки, исходили из произвольных построений. А затем эти построения обросли книгами, справочниками, инструкциями и т. п. За сорок с лишним лет вырос непроходимый справочно-теоретический лес, к которому и подойти страшно. Но растет он не на почве "по труду", а на почве, которую мой лейтенант, не умея, по собственному признанию, объяснить марксистки, определил словами "так надо". Вот это и есть адекватное действительности определение. Пусть диссертанты изыскивают цитаты; мы с Володей знаем, где корень: так надо.

Если Володя года три-четыре поработал на заводе после лагеря, он надеюсь, понял кое-что. Он мог увидеть, как сдельщина воспитала в рабочем узко личный интерес к заработку. Какой сдельщик хоть на миг задумается над понятием "фонд зарплаты"? О нем думают только начальник цеха и мастера, вынужденные заботиться о том, чтобы его не перерасходовать.

Психологический эффект сдельщины на том и основан, чтобы рабочие не были озабочены проблемой фонда зарплаты. Если я выгоню (заработаю) в этом месяце двести рублей вместо обычных полутораста, то добавочные пятьдесят рублей будут выплачены мне за счет других рабочих – и ни за чей другой. Но об этом я не должен думать. Я должен думать только о себе.

Правильное сочетание материальной заинтересованности и моральных побуждений достигается не сдельной оплатой, введенной в двадцатых годах как временная мера, а повременной, дифференцируемой по добросовестности и (в какой-то исторически ограниченный период) по квалификации.

Вот он, моральный-то критерий – добросовестность!

Добросовестность нельзя "ввести", в этом вся суть и вся трудность. Никакие кампании не помогут, никакие пропагандисты и агитаторы не помогут. Она воспитывается у трудящихся столетиями, хотя разрушить ее можно за два-три десятка лет. Она перекликается с наследственным уважением к труду и абсолютным неприятием принципа "авось, небось и как-нибудь". Она неотделима от самосознания личности. Она отрицает выслуживание, низкопоклонство и почтение к ежовым рукавицам. Словом, это целый общественно-психологический комплекс, где все связано между собой. И этот комплекс целиком противостоит тем привычкам и тем психологическим качествам, которые прививали нам через лагерный труд, через систему сдельщины, через привилегии слугам рабочего государства, через "план любой ценой" – и многое, многое другое…