Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 1

В тюрьме он начинает писать «Мои невзгоды в Национальной гвардии». Страшно смешно он рассказывает о всех своих расходах на различные виды гвардейской формы — конника, простого артиллериста, капитана, лейтенанта. Попутно отдает дань уважения Бастиду и Кавеньяку, принявшим его в четвертой батарее, «как братья; поэтому и к ним сохранил я братскую привязанность», как бы в уплату за свое отступничество от республиканцев. Июньские мятежи 1832 года он представляет здесь в версии, более соответствующей действительности. Приступы послехолерных осложнений, мучительная лихорадка, остаются и страшный голод, и то самое рыбное блюдо матлот, гремят выстрелы, будучи офицером, он спешит в свой корпус, в него стреляет Грий де Бёзлен, он укрывается в театре «Порт Сен-Мартен», «десять минут спустя я вышел через черный ход и отправился к г-ну Лаффиту».

Параллельно он продолжает выяснять отношения со своими собратьями критиками. «Один, скорее продажный, чем злобный, взял за правило не испытывать ни дружбы, ни ненависти; его хвалы и поношения тщательно пронумерованы: на всех висят этикетки», это про Шарля Мориса. «Другой, напротив, скорее злобный, чем продажный: он желчен по причине озлобленной немощи, экстравертного гнева, прогорклой ненависти; он хотел быть литератором, но смог стать лишь бумагомарателем», здесь мы узнаем Гюстава Планша. «Третий не продажен и не зол, он капризен, и не спонтанно, не будем заблуждаться на этот счет, а по расчету. <���…> Лишенный истинного воображения, он придумал себе формальное; видя, что мысль от него ускользает, он поспешает за ней со стилем», и тут, вне всякого сомнения, речь идет о Жюле Жанене.

Весьма приятная тюрьма, на самом деле комната вполне комфортабельная, защищающая от всех докучных, от любителей автографов, авторов в поисках издателей и соавторов. Дверь открывается лишь для тех, которых «рад принять». «И еще время от времени для ангела, который является, вопреки страже и решеткам, освещая вашу тюрьму небесным светом любви». По идее речь должна бы идти о Добром Ангеле с тяжеловесным полетом — Иде. Рассудку вопреки мы можем предположить и другую кандидатуру — Виржинию Бурбье. Однако возможно, что они являлись просто по очереди. Среди других визитеров, принимаемых с радостью, Нерваль, тогда безумно влюбленный на расстоянии в Женни Колон, «насмешницу с прекрасными зубами, певицу с хрустальным голосом, художницу с золотыми волосами», большую приятельницу Александра, которая «никогда не была для меня никем иным, кроме как приятельницей» [173] Цитаты, касающиеся Жерара до Нерваля, Женни Колон и опоры «Пикилло», взяты из Sur Gerard de Nerval. Nouveaux Memoires, opus cite. . Александр и Нерваль работают вместе над либретто оперы «Пикилло» на музыку Ипполита Монпу и с главной партией для Женни Колон, отличный путь для Нерваля к ее сердцу. «За эти пятнадцать дней тюрьмы, где мы сидели взаперти по пять-шесть часов наедине друг с другом, я сумел по достоинству оценить чарующую природу Жерара и поразительную легкость Монпу.

Жерар начал с того, что принес мне некий сюжет из индийского театра, стало быть, совершенно не приемлемый для нашей сцены, с которой он никак не связан ни по сути, ни по форме. <���…> Я попытался материализовать эту поэзию, неуловимую, как воздух, затем я перенес персонажей из Индии в Испанию. Забрав из рук Жерара все, что касалось прозы, я оставил ему только область поэтического», весьма разумное распределение обязанностей. Выйдя из тюрьмы, Александр с радостью отрекомендовывает Жерара Женни: «Подумайте только, ведь не каждый день у ваших ног увидите вы поэта, который на пяти языках — греческом, латыни, немецком, арабском и персидском — сможет сказать: «Я вас люблю», и который никогда не осмелится сказать вам это по-французски». Но Женни не оказалась полиглоткой, и Жерар навсегда остался при ней «в роли любовника-созерцателя». «Пикилло» сыграют в следующем году, опера будет иметь «очень средний успех», и Жерар вскоре растратит на цветы для Женни всю свою долю авторских прав.

«Г-н Дюма судит о равных себе, но ими не судим. Это громкое имя звучит сегодня в театриках, где играют водевили, тогда как прежде заставляло содрогаться от аплодисментов самые большие парижские сцены. Г-н Дюма как будто стремится к тому же, что и г-н Скриб; он больше не пишет драм, а только водевили, либретто комических опер, переделки других пьес» [174] Lettres de Van Engelgom, opus cite, p. 113. . Это отрывок из «Писем о французских писателях» малыша Жюля Леконта, он же граф Ван Анжельгом, заочно осужденный за мошенничество, сбежавший в Брюссель, где теперь выдает себя за большого сатирического поэта Огюста Барбье, «Ямбы» которого читает наизусть любому встречному грамотному английскому туристу, когда хочет его соблазнить. Опубликованные в Бельгии, письма эти переизданы в Париже в «Le Cabinet de lecture», где редактор — Балатье. Волнения среди затронутых в «Письмах» писателей. Алфонс Карр посылает к Балатье своих секундантов. Добродушный вопреки всему Роже де Бовуар откликается репликой в том же «Cabinet de lecture»: «Граф Жюль Ван Анжельгом написал такого рода памфлет против всей литературы, что следует задать себе вопрос, не являются ли случайно все литераторы Парижа его кредиторами <���…>. Он пачкает Александра Дюма, который оплачивал ему месяцы его путешествий и не раз закрывал глаза на исчезновение принадлежавших ему сапог, которые юный Ван Анжельгом носил из уважения к автору «Антони» [175] Idem, introduction, p. 22. . Александр до ответа ему не снизошел. Он работает не покладая рук. В 1837 году у него в работе два романа и трагедия.

Калигула дал своей лошади звание консула. В цирке Лорана Франкони имеется ученая лошадь по имени Адольф. Анисе Буржуа предлагает Александру написать «Калигулу» [176] Источники, касающиеся «Калигулы»: Alexandre Dumas, Souvenirs dramatiques, edition Le Vasseurs citee, volume 24, pp. 48–50; Madame Emile de Girardin (le Vicomte de Launay), Lettres parisiennes, Paris, Librairie Nouvelle, 1856, tome I, pp. 224 et 225; Alexandre Dumas et son oeuvre, opus cite, pp. 343–348; Alexandre Dumas pere et la Comedie-Francaise, opus cite, pp. 87–99; Alexandre Dumas le genie de la vie, opus cite, pp. 297–301. , где главным персонажем был бы Адольф. Мысль интересная, и не исключено, что религиозностью своей понравится Папе. Но через десять дней Адольф ломает ногу, его пристреливают, и мысль повисает в воздухе. Между делом Александр приходит к выводу, что для цирка ему следует написать не буффонаду, а большую трагедию, о которой он мечтает со времен Италии, которая сделает из него классика романтизма и в перспективе сможет развязать новое сражение за «Генриха III». Анисе Буржуа уклоняется, и его можно понять: Александр решил, что пьеса должна быть в стихах. Но в конце концов они получились не такими уж плохими, возможно, Нерваль оказал ему ту же услугу, что некогда Гюго и Виньи для «Христины»?