Семен Соболев - Исповедь

Так долго ли, коротко ли, но прошагали мы пол-Европы, подвигая собой войну туда, откуда она пришла к нам.

Где-то вы теперь мои фронтовые братья? И есть ли еще кто живой среди вас? Вы делили со мной солдатский хлеб мой. Лежа на сырой земле, в общей дрожи делились теплом своим. Впрягшись в лямки, вы тянули со мной нашу пушку. Вы укрепляли дух мой своим присутствием и бесконечным ратным трудом своим, вы взращивали во мне веру в нашу неодолимость, Перед вами, живыми и мертвыми, перед всеми, кто в те тяжкие дни был со мною вместе, я склоняюсь в своей благодарной памяти. И ничего не могу представить бескорыстнее фронтового солдатского братства...

На Второй Украинский фронт

Эшелон наш нес на себе весь наш полк. Платформы с гаубицами и пушками, укрытыми чехлами, сменялись теплушками со штабом полка, боевыми расчетами орудий, взводами управления, кухней с лошадьми. В начале и конце эшелона платформы с зенитными орудиями. По всему составу - часовые. Полк на колесах жил боевой жизнью, готовый по первому же сигналу выгрузиться и занять боевые позиции.

В нашем вагоне было командование дивизиона: командир дивизиона капитан Комаров, замполит - капитан Емельянов, вскоре после моего прибытия в дивизион, в одном из боев на Украине он был убит, парторг - лейтенант Козин, начштаба - гвардии капитан Кривенко, командир взвода разведки - лейтенант Гоненко, командир взвода связи - лейтенант Ковалев, фельдшер - мл. лейтенант Чудецкий, топографы - ст.сержант Уржумцев и я, разведчики - Степа Даманский и Сухов, связисты - сержант Тарасов, Абдунаби Халиков, Гажала, Красноштан, еще несколько человек, фамилии которых не помню, писарь Сорокин, а всего сорок человек.

Да, много лет прошло с тех пор, повыветрило из памяти фамилии, а многих, кто был недолго, и в лицо уже не помню...

Офицеры разместились на верхних нарах, солдаты - внизу, поплотнее. В наряд мы не ходили. На платформах дежурили часовые из огневых взводов. Сутками гудела железная печка посреди вагона. Сверху и снизу сыпались анекдоты, взрывы хохота сменялись минутами затишья, в которые под перестук колес всем почему-то становилось грустно, сидели с задумчивыми лицами наверное, мыслями уносились далеко, на родину, к своим семьям. Тишину разрывал вдруг чей-нибудь громкий голос, заставлявший всех встрепенуться, и снова сыпались анекдоты или затягивались песни. Пели обычно или украинские, или сибирские. Затягивали "Ревела буря, дождь шумел"... Мощные мужские басы переливались с тенором Степы Даманенского, переплетались с железным перестуком колec и свистящим ветром за стенками вагона. Казалось, это широкая сибирская река течет, а на ней челны Ермака и раздольная песня над рекой, улетающая до самого горизонта, а в песне и грусть, и людское братство, и несокрушимая воля народа...

Никто не интересовался, куда нас везут. Все знали, что где-то мы нужны и этого было достаточно - остальное знало наше командование, которому мы полностью доверяли. Сколько раз и позже я убеждался в том, как важно человеку сознавать свою нужность.

Из хлеба слепили шахматы и, устроившись на нижних нарах, сражались, пока не начинали ныть бока от жестких досок. Тогда вылезали на середину и в полуоткрытую дверь смотрели на пробегавшую снежную равнину.

На какой-то станции (это была уже Украина) попросились подвезти две молодухи. Их взяли. В пять минут для командира дивизиона и замполита отгородили одеялами от всех прочих угол, и молодух туда, а с ними и командир дивизиона с замполитом.

Что рисовало воспаленное воображение остальным тридцати восьми, в глазах которых загорелся огонек самцов? Это осталось тайной каждого. Но слух их не был оскорблен звуковым сопровождением темных мыслей - теплушка неслась с грохотом и, чтобы услышать друг друга (или иное что) приходилось громко кричать.

А утром молодух высадили на нужной им станции, совершенно довольных поездкой. Жизнь всемогуща. И если ей нужно пустить корни, она раздробит и гранит.

Недели через две мы были уже под Киевом. На станции Дарница нас разгрузили, и мы маршем двинулись километров за пятнадцать в какое-то село, названия которого я уже не помню. Там стояли на отдыхе несколько дней, ожидали подхода других частей дивизии. Там, без особого нагнетания сверху, но по извечной традиций солдат в минуты затишья чинить свою амуницию, потихоньку все занялись отлаживавши своего хозяйства: шофера копались в двигателях машин, артиллеристы чистили и смазывали пушки, связисты перематывали и сортировали телефонный провод. У нас в топовзводе, который в это время и состоял всего из трех человек, никаких дел не было, и мы, помывшись в бане, просто отдыхали, да по ночам еще стояли, на посту.

Поселились мы в одной хате - старший сержант Уржумцев, Бикташев и я. Как-то странно было оказаться в хате со столом, кроватью, лавками, с занавесками на окнах и вышитыми рушниками. На Западном фронте, где мы наступали, нам ни разу не встретилась деревня с уцелевшими домами, с жителями, были одни лишь пепелища. И мы уже год не видели человеческого жилья. От всего этого мы уже отвыкли, как и отвыкли видеть близко женщину.

Хозяйками нашими оказались маленькая кругленькая хохлушка, лет под сорок, и ее дочка лет восемнадцати - стройная, тоненькая большеглазая дивчина. Всех она нас тут же покорила. И началась честная борьба, из которой я тут же выбыл, потому что был настолько молод, что смотрелся сопливым мальчишкой, случайно одевшимся в шинель. Бикташев был татарин лет под тридцать. А Уржумцев - красавец парень, чернобровый, черноглазый, нос с горбинкой, усы, как у заправского казака, и весь он создавал собой облик Гришки Мелехова из Тихого Дона. И тактик по части женских сердец. Он тут же завел разговор об обычаях и стал расспрашивать, как делят хозяйственные обязанности в семье у украинцев. Хозяйка рассказывала, а он то и дело возмущался:

- Как? Это делает жена? Ну, нет, у нас не так. Это все делает муж, а жена только распоряжается!

И выходило по нему, что русской женщине за мужем не жизнь, а сплошной праздник и наслаждение. Уж так он ловко врал, что, я думаю, и мамаше захотелось выйти за него замуж. Да только как же самой, если у ее дочки нет жениха, да и будет ли - война же идет и всех хлопцев забрали в армию. А тут ведь такое счастье может свалиться ее дочке... И посидевши так за чугунком картошки с нами, она натаскала соломы на глиняный пол, постелила на полу нам с Бикташевым солдатскую постель, а потом полезла на печку, за занавеску, гнездить ложе нашему Уржумцеву и своей дочке. Авось-либо...

... "Как хорошо быть генералом! Как хорошо быть генералом...". Однако и старшим сержантом иногда быть совсем неплохо... Но это уже сквозь сон. После окопов, после сырой земли, после грохота теплушки и ее жестких нар, после многих месяцев минутного отдыха одетым и обутым, здесь, на душистой соломе, в теплой хате, да без обуви на ногах - мы с Бикташевым почувствовали себя в раю и тут же провалились в сон...