Василий Соколов - Избавление

Худенький Овидио с самым младшим - Этторе, у которого и лицо, и голос, и все манеры гимназиста, приставлен помогать женщинам. И они носят воду, успокаивают малодушных и плачущих.

На минуту отвлекшись от стрельбы, Бусыгин позвал к себе серба Мирко и приказал ему мчаться за подмогой.

- Друже... - только одно это слово промолвил серб, прощаясь, и вмиг исчез.

А где же Джелиндо и Фердинандо? Ах да, они же с самого начала нападения забрались на чердак и, наверное, оттуда шпарят по врагам. Но почему их выстрелов не слышно?

- Этторе, - обеспокоенно зовет мать. - Пойди в сенцы, покличь, живы ли они там на чердаке?

Рад стараться Этторе, открыл дверь в сенцы, оттуда хлынули клубы дыма, а все равно он юркнул в темноту. Назад Этторе еле приполз: лестница повалена и сенцы заволокло дымом.

И вскоре сами Джелиндо и Фердинандо поспрыгивали с чердака. Оба невредимы, и лишь Фердинандо при падении вывихнул руку и чувствовал адскую боль. Но крепился, как мог, стиснув зубы, иначе нельзя: взрослые, тем более мужчины, не имеют права жаловаться или поддаваться страху.

- Они подожгли сеновал, - сказал отцу Джелиндо.

- Ах супостаты! - возмутился папаша Черви. - Хотят нас выкурить огнем и дымом.

Дом был каменной кладки, гореть могли только деревянные части. Но половина дома была отведена под скотный двор с сеновалом на потолке, и стоило проникнуть сюда огню, как сухое сено сразу вспыхнуло и занялось жарким пламенем.

Стиснув зубы, Бусыгин продолжал стрелять из пулемета, клекотавшего короткими очередями. Альдо не отходил от него и тоже беспрерывно вел огонь.

Клубами огня и дыма заволокло весь дом, что-то трещало, что-то падало, ухало... Вот-вот обрушится крыша, и тогда...

- Они хотят предать праху весь род Черви, - задыхаясь, еле проговорил папаша Альчиде. - Выходите! Всем надо выйти! - требовательно добавил папаша Черви, зная, что его слово почиталось в семье законом.

Семья покидала дом через задымленный проем сенцев.

Бусыгин еще некоторое время задержался в доме, давая возможность уйти женщинам с детьми. И стрелял. Стрелял до тех пор, пока не прекратил стучать пулемет. Вынул диск - опустел, ни одного патрона. Загораживаясь рукавом от пышащего жаром дыма, он шагнул в сенцы, пытался выбежать через черный ход на гумно, но в это время поползла крыша двора. Чем-то тяжелым и горящим, как комета, - не то стропилом, не то потолочиной - ударило по голове, в глазах потемнело. Будто одурманенный, упал он на землю.

Во двор въехали крытые машины, огромные, ревущие дизелями. Братьев Черви, стоявших кучно, начали теснить к дверцам. Женщины бросились к ним, в безумстве отчаяния прорвались через кордон чернорубашечников. Словно помешанная, кричала тощая, кажется исхудавшая за одну ночь, синьора Ирнес, жена Агостино. У нее на руках сидел вцепившийся в нее сынишка. Агостино прижал к себе жену и черноглазого бутуза и что-то говорил, говорил сквозь их рыдания.

- Смотри, чтобы он к моему возвращению начал ходить, - услышала чуть позже синьора Ирнес и еще больше залилась плачем.

Чуяло женское сердце: не вернется...

Мальчик потянулся было на руки к отцу, но чужой солдат отпихнул Агостино.

Прощался Антеноре. И без того согбенный тяжелым крестьянским трудом, он еще больше сгорбился, но держал себя достойно, будто ехал на какие-то полевые работы. Прижал своих ребятишек, и они уцепились за штаны, за руки, галдя:

- Куда ты, папа?

- Папа едет в тюрьму, - отвечал самый взрослый.

Джелиндо, уже в годах, поседевший, обнимал своих двух мальчиков. Он знал, что не увидит больше их, но говорил не то, что думал:

- Мы скоро... Скоро прибудем опять... Слушайтесь дедушку Черви. Если не согнет его беда, он выведет вас в люди... Мы вернемся...

Альдо - один из руководителей, герой Сопротивления - и перед лицом опасности оставался настоящим борцом-коммунистом. Он прощался со своими, внушая:

- Попомните, мы подпустим им красного петуха. Врагам зарево нашего дома не пройдет даром... - Его подтолкнули в бок, взяли за руки, и он крикнул: - Либерта!

С задворок двое верзил волоком тащили Бусыгина. Он сопротивлялся, сумел подняться на ноги, оттолкнул этих двоих, давая понять, что дойдет до машины и сам. Затравленно Бусыгин посмотрел на своих врагов - ого, много-то как их, целая свора! - и отвел взгляд, запрокинул голову к небу. Солнце еще не взошло. А зачем ему знать время? Не все ли равно. Оно кончилось и для братьев Черви, и для него, русского солдата. А кончилось ли? Всегда у человека есть надежда на что-то, даже если положение и безвыходное.

Бусыгина подвели к военному автобусу. Он сам вспрыгнул на подножку и, щурясь от света, мерцающего внутри машины, сказал, противясь унынию:

- Где тут мое место? - Ему никто не отозвался, так как русский язык не понимали.

Альдо шагнул ему навстречу, и оба они стояли рядом друг с другом, несмиренные и непокорные, в порванной одежде, в крови, черные от копоти. Их молчание и стойкое поведение было сигналом для других: держаться!

Уже сидя в машине, Бусыгин приплюснулся лицом к оконцу, по которому, как слезы, стекали дождевые капли, и разглядел в кювете опрокинутый и разбитый мотоцикл. Возле него лежал недвижимо человек. По каске, которую в шутку Степан называл тазом, он угадал Мирко.

Из подвала фашисты выкатили два бочонка с вином. Услыхав, как остальные немцы и чернорубашечники заликовали с возгласом: "Вива!" - Альдо невольно подумал: "Вино и убийства... Вот на чем держалась империя Муссолини!"

Офицер в высокой фуражке и кожаном плаще, тот, который, наверное, командовал операцией, поднялся в автобус, подошел к Альдо Черви и, приподняв его подбородок, сказал:

- Как чувствуешь себя, бадольянец? Капут!

Альдо смерил его презрительным взглядом и ответил:

- Я не бадольянец. Я коммунист, гарибальдиец! А вот вы!.. - Он не договорил, офицер перчаткой заткнул ему рот.

Из-под каменной арки вышел папаша Альчиде Черви. Оказывается, старик даже и в беде позаботился о домашнем хозяйстве, успел выпустить из хлева мычащих коров.

- Чего же они-то будут страдать? Коровы - божественны, - ворчал старик. Он подошел к жене, старой, убитой горем Дженовеффе, которую поддерживали под локти невестки. Увидев мужа, старуха запричитала:

- Ах, ах, пресвятая дева... И тебя тоже?!

- Не горюй, мать. Ну, не надо горевать! - уже настойчиво успокаивал старый Альчиде. - По крайней мере, ты будешь знать, что я с детьми... Я пойду вместе с ними...

Папаша Черви зашагал к громадной, пыхтящей черной вонючей соляркой военной машине. Медленно, не выдавая своего смятения, поднялся на приступку.

Одного за другим вталкивали в машину братьев.

Заметив на Бусыгине одежду, порванную и обожженную так, что виднелась голая спина, папаша Альчиде снял с себя табарро и, прикрыв этим плащом его кровоточащие плечи, присел на скамейку напротив, чтобы видеть всех сыновей.