Григорий Костюковский - Напряженная линия

— Километров тридцать. Скоро прорвемся к своим. Он прошел вперед вдоль колонны.

Я с уважением провожал глазами своего друга, мне хотелось походить на него во всем. Даже фигурой!

К исходу второго дня дивизия связалась по радио со штабом армии и получила указание о времени и месте прорыва. Мы расположились в лесу, неподалеку от одного села. К лесу ушли разведчики. От них долго не поступало никаких известий. Было спокойно. Ласково пригревало солнце, щедрое на тепло, как обычно на юге, несмотря на глубокую осень. Меж верхушками деревьев голубело чистое, бездонное небо, и в нем парил коршун. Спокойный лёт коршуна нарушила, надсадно завывая, «рама».

— Нас ищет, — указал на нее Сорокоумов, подавая мне сухари и колбасу. — Перешли на энзе, — добавил он, — но ничего, завтра-послезавтра кухня довольствовать будет. Наделаем немцам ночью шума и грома и выйдем к своим.

— Связь придется изо всех сил поддерживать, — отозвался я. — Тянуть будем одну осевую линию, по мере наступления — конец сзади подматывать, а впереди наращивать.

Пылаев принес ключевой воды. Отдав фляги мне и Сорокоумову, сказал:

— Товарищ лейтенант! Там майор Перфильев офицеров собирает у штаба.

Я пошел лесом и на полянке увидел сидящих кучкой офицеров. С ними беседовал начальник политотдела Воробьев.

— Этот танковый рывок немцев, — говорил он, трогая тонкими пальцами гладко выбритый подбородок, — является очередной авантюрой Гитлера. Гитлер хочет пустить пыль в глаза: дескать, я отступаю там, где хочу выровнять линию фронта, а наступаю там, где целесообразно по стратегическим соображениям. На самом деле танки Роммеля, дивизии «Мертвая голова», «Викинг» и другие брошены на Киев, чтобы сорвать наше наступление на юг Украины — в Донбасс, на Умань, Винницу. Но планы Гитлера, как и всегда, закончились крахом. Его контрнаступление захлебнулось. Наш фронт стабилизировался. Очевидно, сегодня ночью мы соединимся со своими.

Мы сидели молча, слушали.

Я смотрел на окружавших меня мужественных людей, с загорелыми лицами, с воспаленными от бессонницы глазами, и наполнялся гордостью от сознания, что и сам становлюсь таким же, как они.

Вернувшись к своему взводу, вместе с солдатами проверил имущество связи. Мы перемотали некоторые катушки, залили водой батареи телефонов, протерли аппараты. Надо было торопиться сделать все до возвращения разведчиков.

Вскоре разведчики вернулись. Сообщили: в селе немцев нет.

Снова начался марш. Артиллеристы тянули на лошадях по лесным тропинкам уцелевшие семидесятишестимиллиметровые пушки, минометчики несли на себе плиты и стволы минометов, пэтэровцы — свои длинноствольные ружья.

Миновали одно село. Другое. Подошли к третьему.

Была уже ночь. Спереди, с востока, где находилась линия фронта, отчетливо доносилась перестрелка.

Разведка донесла, что в селе противник.

Мы с ходу вступили в бой. В селе оказались только обозы. Стрелки батальона Оверчука быстро их разогнали.

Марш продолжался. Связь тянули за ротами прямо из леса. По мере продвижения вперед осевая линия удлинялась. Ее тянул Миронычев, подматывал Сорокоумов, а катушки с проводом подносил Пылаев.

Я дежурил у телефона комбата. Оверчук пояснил мне, как предполагается осуществить прорыв:

— Здесь, по данным разведки, — говорил он, — заслоны немцев. Наш полк прорывает, два других расширяют прорыв и идут дугой, охраняя с флангов, а еще одна дивизия прикрывает наш тыл. Сегодня прорыв осуществится в нескольких местах. Теперь не сорок первый год: панику гитлеровцы не посеяли, из окружения выйдем, как по расписанию. Нас окружением уже не удивишь.

В лесу пахло прелью и хвоей. Лежа на куче сухих листьев и вздрагивая от ночной свежести, я, прильнув к трубке, слушал переговоры. Из рот сообщили, что немцы подбросили на бронетранспортерах автоматчиков, те ссаживаются, идут в атаку. Пылаев возбужденно кричал в трубку, что автоматические пушки на бронетранспортерах ржут, как жеребцы: ду-ду-ду! Я не находил ничего общего между этими звуками и ржанием, но на передовой давно стали называть бронетранспортеры «жеребцами».

Вдруг связь прекратилась. Я ждал минуту, две, три. Линия продолжала безмолвствовать.

Послать на линию было некого: Миронычев находился в ротах, Пылаев унес к нему кабель и остался там, Сорокоумов подматывал провод сзади и еще не подошел. Я приказал Рязанову привязать покрепче лошадей к дереву и подежурить у телефона, а сам попросил разрешения у комбата выйти на линию. Комбат разрешил, пообещав прислать на помощь Сорокоумова, как только тот вернется.

Провод лежал на траве, местами прикрепленный к пенькам и деревцам. Я держал провод в руках и шел по нему, выставив одну руку вперед, чтобы не наткнуться лицом на ветви; шел вслепую, сетуя на непроглядную темень.

Вдруг мне послышался шорох в кустах и чьи-то осторожные шаги. Я прилег рядом с проводом, приготовил автомат. В кустах трещало, кто-то продвигался напористо и шумно.

— Кто идет? — крикнул я. Мне ответили враз два голоса:

— Сорокоумов.

— Связной.

Я поднялся. Связной сообщил, что немцы атакуют с двух сторон, вклинились между семеркой и восьморкой. В селе бой, но пройти можно, если соблюдать осторожность.

— Ну вот, мы и будем ее соблюдать, — сказал я.

Двинулись дальше. Линия в нескольких местах была порвана. Сорокоумов быстро делал сростки, второпях обкусывая обмотку кабеля зубами, — его кусачки остались в линейной сумке.

Когда мы подошли к крайним хатам, наткнулись на Бильдина, сидящего у пулемета с двумя бойцами: он прикрывал фланг батальона.

— Автоматчики просочились, — сказал Бильдин, узнав меня, — но мы им так подперчили хвост, что они позабыли, где восток, а где запад. Мечутся по селу.

Соблюдая осторожность, мы вошли в проулок, свернули влево и, пересекая узкий длинный двор, выбрались за огород. Здесь провод лежал на земле. Мы увидели, что он оборван.

— Сорокапятка растащила, — определил Сорокоумов.

Один конец провода держал я, другой искал, ползая, Сорокоумов. Над нами пронеслось несколько пуль, потом сзади вспыхнула ракета, разбросав по небу пучок разноцветных искр. Мы прилегли. Как только свет погас, Сорокоумов быстро пополз вновь.

— Нашел, — радостно прошептал он, — ракета помогла.

Сделав сростки, Сорокоумов включился в линию и передал мне трубку.

Ответил батальон:

— Я слушаю, — раздался старческий голос Рязанова. — Здесь спокойно, а у вас как?

— У нас загорать можно, только солнца нет, — пошутил я и добавил: — Идем дальше.

Дальше провод был целый. По нему дошли мы до какого-то подвала. По шатким ступенькам спустились ощупью, наткнулись на дверь. Я пошарил пальцами и нашел ручку.