Григорий Костюковский - Напряженная линия

Сорокоумов шагал рядом со мной.

— Бывал я в этих местах в сорок первом, — говорил он, хмуря мохнатые брови, обращаясь не то ко мне, не то к Пылаеву, посасывающему больной зуб.

— А через Днепр по мосту отступал или на подручных средствах переправлялся? — заинтересовался Пылаев.

— Вплавь — боком, на спине — всяко, лишь бы пилотку с красноармейской книжкой не замочить да винтовку.

Миронычев рассмеялся.

— На такой спине год плавать можно, — сказал он сквозь смех, — а на пылаевской и часа не продюжишь.

— Часа, часа! Много ты знаешь, — огрызнулся Пылаев.

— Пловец куда там!.. Держаться можешь на воде, где глубина по колено, — не унимался Миронычев.

Сорокоумов пристально посмотрел на обоих, и они умолкли.

— Мост жалко, — сказал он, — красивый, большой был. Взорвать быстро можно, а строить — долго.

Мимо батальона обочиной дороги проехал «виллис» с комдивом и начальником политотдела. Деденко сидел задумавшись. Воробьев, пригнувшись, что-то говорил шоферу.

— Привет связистам! — крикнул начполит, поравнявшись с нами.

На вторую ночь мы подошли к Днепру. Здесь, чуть севернее Киева, он не очень широк. Через реку был наведен понтонный мост. Вода под ним пенилась, клубилась, клокотала.

— Может быть, те же саперы и строили, что взрывали? — задумчиво проговорил Сорокоумов. Я посмотрел на него с уважением: хлебнул фронтового лиха этот солдат. Сотни километров линии навел он и исправил своими широкими, лопатообразными руками.

Многое Сорокоумов повидал на своем веку. Строил мельницы, служил лесником, а перед уходом в армию заведовал в колхозе птицеводческой фермой. Об этом увлечении он не любил говорить: солдаты шутя называли его куролюбом. Мирон посмеивался, пряча в душе чертей.

— Верхогляды, — говорил он, — да вы знаете, что такое курица? Если эту курицу блюсти хорошо, она выгоднее свиньи. За газетами надо было следить. Читали выступление Хрущева перед войной? Я после этого выступления и поступил на ферму. Знаете, сколько мяса, яиц, пера мы сдали государству? Инкубатор у меня был, все было. А вы говорите… — И тут черти выскакивали из его души:

— Молчать мне, а то зашибу! Каждый должен горизонты государства видеть, а не только свой нос.

Сорокоумов любил всякую работу. Жила в нем вековая традиция русского трудового человека: он и на войне все делал обстоятельно, не думая о том, на день это делается или на год. Уж если наведет линию, так есть на что посмотреть. И красиво и прочно.

Четыре раза после лечения в госпиталях возвращался Сорокоумов в свою роту. Его оставляли старшиною в медсанбате, но он просился снова в свой полк. Он был хорошим помощником мне во всех боевых делах.

У понтонного моста полк остановился: перед вечером мост бомбили немцы, один пролет был разрушен. Саперы, торопясь, чинили его. Взошел месяц. Кривой, как турецкий ятаган, висел он в темном небе, слабо освещая кусты, обозы, людей. Над противоположным берегом мигнул и погас огонек — это с опознавательными огнями пролетел самолет, наверное У-2.

«А может быть, скоро мой первый бой?» — подумал я, и в сердце шевельнулась тревога.

Мост поправили. Снова заскрипели колеса, послышались голоса, тревожное ржание коней.

Поздним вечером мы остановились на привал в какой-то пустой деревне. Поступил приказ быть в полной боевой готовности. Редкие хаты сиротливо стояли меж пепелищ. Пахло прелой соломой, жженым навозом. Откуда-то сочился тошнотворный дым. Минометчики сгружали боеприпасы с машин на повозки. Пролетали конники, распластав крылья плащ-палаток.

— Видно, противник близко, — сообщил Сорокоумов, наблюдая предбоевое оживление. — Наверное, завтра еще марш — и в бой.

Оверчук приказал навести связь в три стрелковые и в минометную роты. Я развернул ЦТС и разослал ННСов, как принято сокращенно называть начальников направлений связи, в роты, оставив при себе одного ездового, пожилого солдата Рязанова. Рязанов был опытным связистом. Он знал все виды проводок: шестовую, кабельную, постоянную на столбах. Рязанов умело прикрепил к коммутатору концы провода, идущего от рот, и провел линию в дом, где расположился комбат. Вскоре на нашу ЦТС в сопровождении полкового связиста, притянувшего провод от полка к комбату, зашел Бильдин. Вид у него был воинственный.

— Ты что? — спросил он, угрожающе выставив на меня клинышек курчавой бороды. — Всем связь, а пулеметчикам нет?

Я обнял его и усадил рядом:

— Таков приказ комбата. Людей у меня больше нет, да и с проводом туго.

— Людей нет! — добродушно ворчал Бильдин. Чувствовалось, что он зашел не поругаться, а повидаться. — Вон у дивизионных связистов тоже не хватает людей, однако всех обеспечивают. Между прочим, я был на КП полка, видел одну связистку. Такая деловая дева, сержант, Ниной зовут. Ты не знаешь, где мы ее с тобой встречали?

— Нет.

— А она спросила о тебе. Привет передала.

— Брось разыгрывать!

— Я серьезно. И знаешь кто это? Дочь Ефремова. Мы видели ее — помнишь эшелон? О проводах она пела, чернявая, огнистая такая.

— А где она дежурит? — спросил я, с головой выдавая себя.

— У командира полка.

Я подошел к аппарату полкового телефона, взял трубку у дежурившего солдата и нажал зуммер. Мне ответил девичий голос.

— Простите, что беспокою, это говорит Ольшанский. Помните, мы виделись на полустанке, я вам тогда сказал, что встретимся… Вот и встретились.

— Ольшанский? Ах, да… — ответила она, и в голосе ее послышалось такое безразличие, что у меня сразу пропало желание быть озорным. Я стушевался.

— Я хочу поздравить вас с началом боевой службы.

— Спасибо.

— И поблагодарить за привет…

— Какой привет?

— Вы передали с офицером, у которого кудрявая бородка!

— А-а… ну это шутка…

Трубка захрипела.

— Вы меня слышите? — продолжал я.

— Да, — ответила девушка таким тоном, который исключал всякую возможность дальнейшего разговора.

— До свиданья… — сухо закончил я, решив, что разговаривать нам больше не о чем.

Подъем был ранний, тревожный: ночью дивизия получила новую задачу — форсированным маршем выдвинуться южнее городка Малин.

Я увидел на карте комбата место сосредоточения дивизии. Оно было обведено красной овальной чертой на зеленом массиве леса близ Житомирского шоссе.

Шли очень быстро, привалы делали редко. Все стали сосредоточенными и серьезными.

Связисты шагали уверенно и привычно. Пылаев, прищурив глаза, о чем-то думал. Конечно, его мысли, как и мои, были заняты предстоящим боем. Я как-то не очень верил, что меня могут убить. Это свойственно молодости — верить в бесконечность жизни.

Мы шли к назначенному месту. В небе долго кружила «рама», оставляя за собой молочные бороздки. Через некоторое время три немецких самолета, внезапно налетев, ринулись на нашу колонну. Солдаты рассыпались по обе стороны дороги. Захлопали винтовочные выстрелы. Мы с Пылаевым, Сорокоумовым и Миронычевым остались у повозки и дали из автоматов несколько очередей по самолетам.