Александр Володарский - Химия

Под «обиженными», «опущенными» или «петухами» понимают низшую касту заключенных, проживающих в отдельных помещениях и ассоциирующихся с пассивным гомосексуализмом. В сексуальные контакты вступают далеко не все из них и почти всегда за вознаграждение. Заниматься сексом бесплатно, вроде как «по любви», для большинства зеков неприемлемо. Положение обиженных чем-то напоминает варну «неприкасаемых» в традиционном индийском обществе. С ними нельзя контактировать, к ним нельзя дотрагиваться (исключение — половой акт), с ними нельзя делить посуду и прочие предметы быта. Если в следственном изоляторе «обиженный» окажется в камере с обычными зеками, он, как правило, спит на полу, чтобы не «законтачить» нару. В то же время, «с обиженного нет спроса», на него не распространяется большинство законов и ограничений, которым вынуждены следовать остальные зеки. Его могут побить за обман или предательство, но, находясь в самом низу социальной пирамиды, он не рискует ничем кроме своего тела. У него нет статуса, его имущество может быть использовано лишь другими «обиженными», он не может оказаться в положении худшем, чем уже находится.

Традиционной работой для парий является уборка туалетов, предзонников (территории возле забора), иногда — административных помещений. Но их изоляция часто бывает относительной. В безвыходной ситуации «петуха» можно использовать как курьера. Если он обладает специфическими навыками (починка запрещенной техники или же приготовление спиртных напитков) — к нему будут обращаться независимо от статуса. Экскоммуникация «обиженных» очень относительна, что заставляет нас в очередной раз вспомнить о религиях: точно так же иудеи находят сотни способов поработать в субботу, невзирая на шаббат; мусульмане хитрят, чтобы выторговать себе право на употребление вина; христиане ищут уловки, позволяющие смягчить диету во время поста; буддисты извиняются перед убитыми животными, чтобы есть мясо без угрызений совести.

Разумеется, разговор о сексуальности в тюрьмах был бы неполным без упоминания заключенных женщин. Их гораздо меньше, чем мужчин (соотношение примерно один к десяти), и поэтому социальная структура женских зон развита гораздо слабее. У них нет столь жесткой иерархии, нет столь жесткого и принципиального антагонизма с администрацией. Женские зоны всегда являются «красными», т. е. полностью подконтрольными официальной власти. Вопросы, связанные с криминальным миром, так или иначе, решаются при участии заключенных мужчин, к которым обращаются в исключительных случаях (с появлением мобильных телефонов процесс коммуникации существенно упростился, раньше все общение шло посредством тайной переписки, что гораздо труднее).

Секс между заключенными женщинами носит гораздо более откровенный характер, чем между мужчинами, он не осуждается, и в то же время он практически лишен социальной составляющей. Это можно объяснить тем, что женщине просто физиологически труднее оказаться в роли насильника, и, тем более, получить от этого хотя бы символическое удовольствие. В отсутствие насильников исчезают и жертвы. Хоть лесбийские союзы в тюрьме иногда и перенимают стандартные гендерные роли, когда одна из партнерш начинает играть роль мужчины и в быту, но между ними все равно царит относительное равноправие. Социальное доминирование и унижение слабых в женских тюрьмах не имеет столь ярко выраженного сексуального подтекста, как в мужских, хоть исключения и возможны.

Предрассудки, царящие в тюрьме, могут показаться для стороннего наблюдателя дикими и бессмысленными. На самом деле, они являются всего лишь гипертрофированным отображением представлений о сексуальности, полагаемых социально-приемлемыми в консервативном обществе. Деконструируя табу, мы неизбежно приходим к единому для традиционных культур пониманию секса как порочного процесса, который «очищается» лишь благодаря наличию высоких чувств или же семейному долгу. Ритуальное отношение к нечистотам — всего лишь способ рационализировать свое квазирелигиозное отвращение к сексу как к процессу приносящему запретное удовольствие. Гомофобия не является чем-то самостоятельным, она прямо следует из сексизма.

В авраамической традиции грехопадение спровоцировано женщиной. Ева, искушенная Змеем (очевидный фаллический символ), в свою очередь, искушает Адама, заставляя его cъесть плод с Древа познания добра и зла. Фаллос-змей отделен от мужчины, и лишь слабость и порочность женщины делает возможным их воссоединение. Преодолев детскую «бесполость», Адам находит свою мужскую сущность. Именно этот символический акт взросления и обретения сексуальности и воспринимается как грех. Ева одновременно пассивна, так как она поддается на посулы Змея, но в то же время активна, ведь именно она заставляет Адама согрешить. Если интерпретировать «грехопадение» как половой акт (оставим теологам вопрос о том, был ли секс в раю до поедания яблока), то сексизм получает свое религиозное обоснование. Разумеется, не следует рассматривать авраамические религии как первопричину дискриминации женщины, но на их примере мы можем попробовать проследить психологические механизмы стоящие за этим процессом. Сексизм является прямым следствием чувства вины, вызванного подавлением естественных половых инстинктов.

В однополом коллективе часть мужчин невольно подвергается социальной, а иногда и сексуальной феминизации. Присвоение женской роли происходит через символическое унижение. Тот факт, что «петух» в тюремной субкультуре находится в еще более униженном положении, чем женщина, объясняется лишь тем, что отсутствие внешних половых различий заставляет углублять различия социальные.

В то же время, наличие низшей касты выгодно по сугубо рациональным мотивам: угроза оказаться в ней способствует поддержанию внутренней дисциплины среди заключенных, иерархическому обществу всегда нужен фундамент. Жестокость и абсурдность иерархии в местах заключения очевидна для постороннего наблюдателя, но она кажется совершенно естественной тому, кто рос и развивался в тюремной субкультуре. Аналогичным образом консервативные идеологи пытаются обосновать и назвать природными идущие рука об руку сексуальную и социальную дискриминации, присущие «большому» социуму.

Послушай, Саня, про последнюю мою делюгу, по которой я чуть не отправился на особый режим на червонец. Второе января, бабла ни у кого нет, а раскумариться все хотят. Еду к знакомым наркоманам малолетним, у меня как раз деньги были. Там телка молодая, винтовщица начинающая, и пацан. Он недавно крякнул, кстати, от передоза. У них какой-то третий незнакомый штемп тусуется. Спрашиваю, есть ли дела, есть, говорят. Даю денег на ширево, всех угощаю, полторы штуки гривен в кармане остаются. Наркоманы засуетились, побежали к барыгам знакомым, принесли все. Мы укололись, ширка хорошая, я перебрал немного и вырубился. Прихожу в себя на лавочке под подъездом, ощупывая карманы — пусто. Вспоминаю, как меня из квартиры выводили и в вещах шарились. Поднимаюсь на лифте, захожу к наркоманам, говорю, дескать, так и так, у меня в вашей хате полторы тысячи гренадеров пропали. На ваше счастье, настроение у меня сейчас хорошее, так что просто верните мне деньги, я забуду об этом досадном недоразумении, и мы расстанемся друзьями. Они мне, дескать, делов не знаем, это все третий. Ладно, говорю, ищите своего третьего, вечером зайду, и чтоб деньги были, а то начну злиться.