Чарльз Уильямс - Аденауэр. Отец новой Германии

Брак был официально зарегистрирован 26 октября 1904 года в конторе записи актов гражданского состояния района Кёльн-Линденталь — но месту жительства невесты. Это было во вторник, а через два дня, в четверг, состоялась гораздо более пышная и более значимая для обеих семей церемония — венчание в местном приходском храме. Наверняка невеста была в белом платье с длинным шлейфом, жених — во фраке и белой манишке; твердых свидетельств на этот счет, впрочем, не имеется; от помолвки остались фотографии, от бракосочетания — нет: ни от официальной церемонии регистрации, ни от венчания в церкви. В этом есть какая-то странность.

После венчания все собрались в ресторане расположенного поблизости отеля «Великий курфюрст», был дан обед, а вечером состоялся бал. Новобрачные были первой парой, открывшей танцы. Наверняка всем заправляли родственники невесты, родственники жениха были на заднем плане. Возможно, их присутствие просто терпели как некое неизбежное зло. Ближайший друг — Раймунд Шлютер, который, очевидно, не получил приглашения на свадьбу, прислал поздравительную телеграмму весьма формального характера. Первую брачную ночь молодожены провели в гостинице в Бонне и сразу отправились в свадебное путешествие.

Как прошел медовый месяц? Родители Конрада могли быть довольны: их сын в полной мере проявил воспитанные в нем качества настоящего пруссака — каждый вечер он аккуратно записывал суммы произведенных за день расходов, в Монте-Карло он решительно пресек намерение супруги в третий раз попытать счастья за игорным столом; небольшая разница между первым выигрышем и первым проигрышем была, разумеется, тоже тщательнейшим образом внесена в дебет. Но, видимо, было не только это, иначе Эмма не оставила бы таких экзальтированно-восторженных записей в своем дневнике.

Записи эти вряд ли способны заинтересовать любителей изящной словесности, но искренность и глубина выраженных в них чувств не могут не впечатлять. Первое утро в Бонне выдалось явно пасмурным и промозглым (такова обычная погода в середине тамошней зимы), однако вот как это выглядит в дневнике Эммы: «Легкий туман струится над Рейном… Над водой летают чайки… На душе у нас легко и безмятежно. Давно так не было». Или запись, сделанная в Швейцарии, по пути в Монтре: «Ветер гонит стаи белых чаек… Мы катимся на санях вниз по склону. Над нами синее небо, под нами широкая гладь Женевского озера… Можно ли представить себе более чудесное зрелище? Сани ускоряют свой бег, наши щеки все краснее и краснее. Какая прелесть! Чувствуем себя как дети посреди этой бесконечной красы».

И дальше в том же духе. В Женеве их встречают «нежные струи дождя» (в другом настроении можно было бы написать просто, что хлестал ливень), в долине Роны ей кажется, что «все залито нежным светом, исходящим как будто прямо из земли», в Марселе «мягкий весенний воздух выманил нас вечером на улицу». Ей там не очень понравилось, что «девушки-торговки в местных нарядах слегка грязноваты», но эта легкая критическая нотка исчезает, как только они прибывают в Монте-Карло, а затем продолжают путешествие уже но итальянской Ривьере. А потом еще были Генуя и Милан, созерцание «Тайной вечери» Леонардо да Винчи — и обратно, через швейцарские Альпы в родной Кёльн. Наверняка к тому времени они уже несколько утомились от разнообразия впечатлений: медовый месяц фактически длился около сотни дней.

Обычно такое длительное пребывание молодоженов наедине друг с другом заканчивается либо кризисом их отношений (а иногда и началом их конца), либо, напротив, цементирует первое, еще наивное и робкое чувство. У четы Аденауэров явно произошло последнее. Новая семья начала счастливую самостоятельную жизнь в небольшой, но уютно обставленной квартире но Клостерштрассе — в том же районе Кёльн-Линденталь, где Эмма жила до замужества, не слишком далеко, но и не чересчур близко от дома матери.

В их путешествии был лишь один момент, который напомнил им о печальном: в Монтре молодожены встретили большое количество постояльцев с явными признаками чахотки. «Бедняжки, — пишет Эмма в своем дневнике, — они, конечно, надеются на чудо, но на лицах у них уже печать смерти». Возможно, Конрад при этом подумал о своем друге Шлютере и о судьбе, которая постигла его семью. В сентябре того же года из Гмюнда пришла телеграмма, в которой Шлютер сообщал, что он тоже женится, невеста его — дочь местного лекаря. Тут же была отправлена поздравительная телеграмма, Аденауэр стал уже собираться в дорогу, в горы Эйфеля, на свадьбу друга, и вдруг новое известие, на этот раз трагического характера: Раймунд Шлютер скоропостижно скончался.

Вместо свадьбы Конраду вместе с еще одним общим знакомым но «Брисговии» пришлось ехать на похороны. Аденауэр всю дорогу молчал, отделываясь от вопросов попутчика односложными ответами, зачастую невпопад. В Гмюнде их встретил несостоявшийся тесть, который с трудом сдерживал слезы. Он поведал странную историю: Шлютер никогда не скрывал от него плохой наследственности и накануне помолвки попросил его освидетельствовать. Лекарь согласился, не нашел в будущем зяте никаких признаков болезни и шутя пригрозил наказанием за симуляцию. Однако через несколько дней, за две недели до даты бракосочетания, у жениха ночью открылось легочное кровотечение, и его утром нашли в постели мертвым. На столике у кровати лежал открытый молитвенник: на следующий день Шлютер собирался в Кёльн на исповедь. Во время этого рассказа, на отпевании в церкви и стоя у могилы Аденауэр не проронил ни одного слова, из глаз его не выкатилось ни одной слезинки.

Смерть друга стала рубежным событием в жизни нашего героя. Пуповина, связывавшая его с прошлым — радостями и горестями юных лет, — была порвана. Наступило время зрелости.

Переломным для Аденауэра был 1906 год. Ему тридцать лет, он начинает новую карьеру, переезжает на новое место жительства, теряет отца и сам в первый раз становится отцом. Вдобавок этот год начался с того, что врачи вынесли Конраду почти что смертный приговор: диагноз звучал «диабет». Симптомы этой болезни были известны еще в древности; Артей Каппадокийский, живший во втором веке нашей эры, оставил яркое их описание: «Плоть и кость тают и превращаются в мочу… Больной непрерывно ее извергает… Мучения ужасны, но, к счастью, кратковременны… Человек постоянно хочет пить, но коль скоро желудок наполнен, все выходит наружу со рвотой, смерть приходит как желанное избавление…» В наше время инъекции инсулина не только избавляют диабетиков от такого ужасного конца, но и обеспечивают им более или менее нормальную жизнь, однако в начале века об этом лекарстве еще не знали, и строгая диета была единственным рецептом предотвращения развития болезни. Об излечении речи вообще не шло (кстати, и поныне радикального средства против диабета не найдено).