Виктор Будаков - Генерал Снесарев на полях войны и мира

(Разумеется, в этом своём негодовании Пуришкевич не был одинок, правда, у других акценты расширяются, политики предстают не в отрыве от народа. Мелким и недостойным политикам позволяют кренить государственный корабль совокупные народные равнодушие, неразделимые смирение и мятеж, отсутствие разумной политической воли, гражданственная непросвещённость и атакующее, откуда-то нахлынувшее безбожие. Бунин в те же поры, что и Пуришкевич, пишет в предшествовавших «Окаянным дням» дневниках: «Опять о русском народе. Какой ужас! В такое небывалое время не выделил из себя никого, управляется Гоцами, Данами, каким-то Авксентьевым, каким-то Керенским и т.д.». Или в подобных случаях, где смыкается тайное, человечески злобное и иррациональное, от воли народной мало что зависит, во всяком случае, доживи Бунин до конца двадцатого века, не пришлось ли ему опять бы по той же логике досадовать на народ: управляется «какими-то» Гайдарами, бурбулисами, Чубайсами, Козыревыми, березовскими, «семибанкирщиками» и несть им числа. Но тогда и предшествовавшие «добрые человеки из Политбюро» вроде Горбачёва, Шеварднадзе, Яковлева ничем не пригляднее.)

Снесарев, прочитав близкие к концу письма-инвективы строки, задумался, и не враз его отпустила мысль: сколько в этом письме правды, сколько её на противоположной стороне, есть ли она сегодня, эта правда, «Русская правда» со времён Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, Святая Русь со времён Сергия Радонежского, Нила Столбенского, Иосифа Волоцкого, всё-таки Святая Русь — на небесных, а не на земных просторах. Ибо «нет правды на земле». А выше? Но на земле многое-то и от человека зависит, его честной воли, свободной воли его выбора.

Надобно было всё-таки отдохнуть и от трёх лет войны, и от нынешнего политического безудержа, и Снесарев пытается отдохнуть. Читает, гуляет низовыми приречными улочками, берегом реки, забредает на луг, но на душе отдыха нет и радости нет, а смутно долетающие фронтовые и столичные известия и вовсе не радуют. Лечицкий, славный командарм, ушёл из армии, не приняв слова «демократия» в его либерально-временщическом окрасе; сказал, что его демократией не запугать: он мужицкого, крестьянского корня; он военный не из худших и потому порядок уважающий, но «фабрике повиноваться не намеренный». Сколько тут яви, сколько мифа, трудно сообразить, но дыма без огня не бывает.

Самое же грустное — дом, лишившийся лада. Да, собственно, семье приходилось и жить не дома; а тут здоровье жены — словно надломленное: стала более чем всегда бледна, стала часто падать в обмороки и поддаваться чувству угнетённости — в одну из ночей вдруг вспомнила, что муж неверно её понял… тому тринадцать лет назад!

Возвратясь из отпуска, Снесарев на следующее же утро отправляется в полки. Он едет вдоль леса правым берегом Золотой Липы и ловит себя на мысли, что уже бывал здесь, что его, как и сотен тысяч офицеров и солдат, боевая страда все три года ограничена прикарпатской территорией, что позиционное однообразное сидение с временными перетягами удач, отступлениями, наступлениями утомляет воина, не даёт ему дальнейших горизонта и надежды, что сама война эта, ещё недавно отечественная, после февральских событий становится ненужной, бессмысленной, хотя, разумеется, он как военный не покидает свой пост, даже если наводнение скроет здание, какое он охраняет.

Он беседует с каждой ротой в отдельности, расспрашивает о нуждах, рассказывает об увиденном на придонской Воронежской земле, вдалеке от фронта, но не чувствует, как бывало раньше, благодарного отзыва, весёлого подъёма, открытости; может, оттого, что сердце утомилось от комитетов, свобод и нововведений. И всё же как разительно отличались пусть уже и подточенной дисциплиной солдаты передовой, воины его ещё недавно разболтанной дивизии от солдат тыла — ушедших в самовольный отпуск, приотставших, недопивших, одним словом, дезертировавших, на которых он насмотрелся в недавней поездке: «…всю дорогу, когда я видел всюду солдата: в вагоне, на его крыше, в залах, на перроне, в деревнях, поле, около колодезей, у будки сторожа — и всюду он был хозяин положения: наглый, разнузданный, по-свински понимающий свободы, — мне было тоскливо, и путь мой был неприятен. И всё ему уступало дорогу, все с ним любезничали, интеллигенты готовы были предложить папиросу, барышни — побеседовать с “солдатиком”, и на всех лицах я не прочитал уважения к окопному герою, спасителю родины, а лишь боязнь, как бы этот “спаситель” не укусил, не заругался, не сделал какой-либо непристойности. Это было вынужденное всеобщим запугом лицемерие, заискивание пред разошедшимся и опасным в своём разгуле тёмным человеком… Как полегчало на моём сердце, когда я приблизился к окопным солдатам, а там и к моей дивизии: здесь и порядок, и люди начеку, и отдание чести. Всё это я им высказал, благодарил за рост сознательности и за понимание своего боевого долга. Со всех сторон слышу, что дивизия постепенно завоёвывает новую репутацию, вселяет надежды и выдвигается в ряд лучших первостепенных дивизий».

Решение дивизии, вынесенное на следующий день после прихода к границе: «1917 года, июля 15-го дня, общество офицеров и солдат полков дивизии единогласно постановило: …позиции на рубеже земли Русской у речки Збруч оборонять до последнего человека и до последней капли крови. Всякого, кто, не будучи ранен, в страхе или панике покинет ряды товарищей или будет подговаривать к этому других, немедленно, без суда расстреливать на месте как изменника России; воинские части, оставляющие вопреки распоряжениям военного начальника боевую позицию, встречать пулемётным и артиллерийским огнём резервных частей».

Пресечение огнём бегущих с поля боя? А что делать? Снесарев видывал этих панически бросивших огневые поля — они скоро превращались в сбродные толпы, становились дезертирами и наводили ужас на местное население, грабили, насиловали, убивали, они были хозяевами поездов и вокзалов, просёлочных дорог и лесных деревень. Но тогда выходит — заградотряды? Разве они не будущее сталинское изобретение?

Скорее, изобретение конъюнктурной исторической публицистики, наверное же, знавшей, как ещё в древности и Средние века встречали бегущих и расправлялись с ними Запад и Восток, Римская империя и Золотая Орда. А бегущие и дезертирствующие в семнадцатом — последствия, прежде всего, революционной смуты и либеральствующе провоцирующих распоряжений и действий Временного правительства. Уместно сказать — и атеистических настроений…

Снесарев просматривает «Русские ведомости», где в выступлении епископа Андрея Уфимского на московском съезде духовенства и мирян предсказывается и рисуется бедственное состояние Православия. Говорят не только об отделении Церкви от государства. Уже требуют передать церковно-приходские школы светской власти. В Киево-Печерской лавре типографские машины у церкви отобраны, запрещено печатание молитвенников и Евангелий. В изъятой у духовенства типографии Троице-Сергиевой лавры якобы предполагают печатать Ренана и подряд разноконфессиональные, а более всего атеистические книги. Московская синодальная типография «экспроприирована» у духовенства, в ней печатаются социалистические манифесты и листки против Церкви…