Виктор Будаков - Генерал Снесарев на полях войны и мира

В этом ряду, казалось бы, не столь значительное событие — полностью выходит в свет книга Николая Островского «Как закалялась сталь». И всё же… Книга художественно слабая, начало и вовсе ничего доброго не обещающее: главный герой, покамест мальчишка, изловчается насыпать махорки в тесто в доме попа, конечно же, обрюзглого и злого. Снесарев уже хотел было закрыть книгу, но в беглом пролисте выхватил глазами незабытые названия: Шепетов-ка, Киев, Львов — действие книги разворачивалось в знакомых местах, где он три года провоевал. Не без любопытства прочитал про «Даёшь Варшаву!», ранение под Львовом, слова о границе — пусть и корявые, и идеологические, но о границе же: «На границе глаз нужен!»

Главное же в другом — удивительный и наивный образ славянского пафоса, порыва, надежды, мечты о всех счастливящем коммунистическом Беловодье, не ведающих, что Беловодье может обернуться Беломорьем, где на дно морское слепо ложатся затопленные баржи с несчастными узниками, где заключённых терзают гнус и голод, где их морят и расстреливают, где вдоль Беломорканала вырастают — сразу и забываемые — крестьянские кладбища.

И небывалый образ Корчагина, кажется, и забывшего, что он русский, — молодого бескорыстника-чудика, ушедшего с высокоруководящей и высокооплачиваемой должности, готового по пояс в воде стоять, на всех ветрах коченеть и тяжести таскать, и брёвна грузить на платформы, чтобы от заготовленных дров тепло Киеву стало; ни в чём не пожалеть себя, чтобы приблизить всемирное счастье — счастье всех народов земли (автор романа, при создании которого нашлись литературные помощники-подсказчики, будто стыдится слова «русский», едва ли трижды упомянув его).

Снесарев повидал поболее, чем автор книги, да и стократ острее и глубже видел запутанные дороги человечества, и он прекрасно понимал, что человек и страна, которые пренебрегают своими благами, интересами, властными и моральными традициями ради вселенского блага, будут третироваться мировыми властями и общественными мнениями. Желчный смех веками ударяет по бескорыстию.

Весною Андрей Евгеньевич был помещён в недалёкую от дома клинику нервных болезней, но пролежал там недолго: диагноз был поставлен скоро — последствия паралича и сильный склероз, а давать больному прописанные гиперсол, бром и люминал можно было и дома. Ванны, ладно бы, исключались, но исключались и прогулки, а без них он не мог обходиться даже в фронтовые, гибелью грозящие дни. Жизнь в движении, волнении, познании, жизнь под ярким солнцем исключалась. Можно было посидеть на балконе, да и то недолго.

Жена и дочь беспрерывно печатали, Снесарев постепенно обеих стал ревновать к… пишущей машинке. Семья перебивалась случайными заработками и приработками, например, сыновья, у которых по бедности не было даже сменных брюк, выполняли чертежи и составляли карты для разных учреждений. Иногда Андрея Евгеньевича, будто заточёнными крючьями, схватывали приступы тоски, с которой ему трудно было справиться. Память его слабела на глазах родных. Хотя иногда вспоминал строфы, даже целые стихи из Лермонтова, чему радовался, как ребёнок. Но главная его печаль — невозможность помочь близким — усугублялась день ото дня. Он видел, как на износ, ради куска хлеба насущного, тянется жилами семья, а он — безработный, не могущий осилить и малые дела, вынужден на всё это мучительно взирать и исходить болью и невидимыми слезами.

Слова, при конце Первой мировой войны обращенные к родным: «Я, как завзятый оптимист, надежд не теряю», не раз им повторенные слова, духом которых неизменно утверждалось и облагораживалось движение его бытия с отроческих лет, теперь, на его закате, утратили свой жизнекрепящий смысл, обессиленный страшными потерями Отечества, непрестанными и тяготными испытаниями семьи, собственными старостью и болезнями.

И всё чаще он молчал. «Ейка, милая дочь, зачем она уходит, куда она уходит?» А наследнице без наследства по ночам снились не цветы, а названия цветов и трав, во сне сходивших с отпечатанной ею ботанической рукописи. Единственное, что он спрашивал у спешащей, каждый день с утра убегающей в мир большой Москвы дочери: «Куда спешишь, дочь?»; или: «Успеешь, дочь?»; или: «Что главное сегодня делаешь, дочь?» Он спрашивал и был далеко от ответа. Тяжёлая, разум и память ломающая болезнь давила и делала жизнь чёрной, иногда — белой, а долее всего — чёрно-белой полосой экрана.

Затворилось, чёрно-белой завесой задёрнулось прошлое. Недавнее его прошлое стало совсем как мёртвое. Но чем ближе к молодости, к детству, тем прошлое, сопротивляясь забвению, вырисовывалось всё ярче. Только оно было не совсем точное, сплеталось в причудливую вязь. Миронова гора, как изба в сказке, вдруг передвигалась к отрогам Памира, славянский Дон вдруг становился притоком индийского, арийского Ганга, и, наоборот, Россия и Индия обнимались садами, сплетались белыми цветущими ветвями.

И Карпаты помнились. Хотя и затянутые орудийными дымами, виделись незамутненно, ясно и четко. Иногда — до вырванного фугасом дерева, на миг, на все века зависшего в воздухе… Герой повести его земляка писателя Платонова в «Потомках солнца», имея в руках «сконцентрированный ультрасвет», производит сатанинский эксперимент: сметает с лица земли Карпаты. У Снесарева Карпаты сохранились.

За год до смерти… Сердце неровно билось, по ночам вздрагивало, как измученное и чем-то испуганное дитя.

Когда в 1936 году отмечали 85-летие Ивана Петровича Павлова, физиолога, академика, нобелевского лауреата, на высоком государственном уровне ему было обещано исполнить любое его желание; он попросил малое — не закрывать церкви в честь Знаменской иконы Божией Матери до его смерти, так как в ней он венчался, крестил своих детей и хотел бы, чтобы здесь свершилось его отпевание. Нет, Церковь ещё в опале, ещё не принято секретное постановление Политбюро о ленинских ошибках в религиозной сфере. Но Павлова отпевают в церкви. Явление, разумеется, всех удивляющее: такого ранга людей хоронят теперь в Советской стране не в земле, а в кремлёвской стене, и не под колокольный звон, а под торжественно скорбный государственный оркестр. Да и редко слышен колокольный звон: из семидесяти тысяч, даже больше, православных церквей, соборов, монастырей не уцелела и десятая часть; разрушенные, они как немощные пни в вырубленном, когда-то благодатном, прекрасном лесу. И дорогие Снесареву церкви (где крещён, где ставил первые свечи, где венчался, где молился за погибающих) — среди них.

А живущим — свои хлопоты, потери, бесправие, неустроенность, бедность. Впрочем, кому как. У кого-то стремительный карьерный рост, богатый быт, жизнь как праздник, но всё это тоже ненадёжно. Были введены новые воинские звания — маршальские, первыми маршалами стали Блюхер, Будённый, Ворошилов, Егоров, Тухачевский, скоро троих из них расстреляют.