Виктор Будаков - Генерал Снесарев на полях войны и мира

Что можно было противопоставить разрушительной пропаганде? Своё созидательное слово и для военных, и для гражданских. Снесарев идёт в редакторы журнала «Чтение для солдат», где публикует настоятельно необходимые статьи: «География России», «Внутренние враги России и их революционная проповедь», «Дисциплина в армии». Он также, по сути, формирует курс газеты «Голос правды». Справедливое, бесспорное утверждение современного исследователя снесаревской военной «вселенной» А.Е. Савинкина: «Именно со страниц “Голоса правды” Снесарев повёл бой в защиту Отечества, таких его святых и незыблемых понятий, как Бог, Родина, история… выдвинул и всесторонне обосновал русскую национальную идею, стратегию исторического (эволюционного) развития России, идею практического изучения Востока; упредительно разоблачил кровавую сущность предстоящего России социалистического эксперимента; указал на дальневосточные перспективы и “жёлтую опасность”; разработал концепцию здорового эгоизма в международных отношениях и принципы внешней политики России; сформулировал аксиомы государственной обороны и законы войны».

Предостережение — из пророческих: «Создалась крупная угроза русской государственности, угроза нашему прошлому, нашим национальным идеалам, светлому облику нашей Родины… У России нет будущего вне законов истории». А ведь сколько их было, «мастеров» обращаться с Историей, как с беззащитной женщиной: осветить в своем мертвенно-выморочном свете или увести в тень; подправить Историю, а то и вовсе заменить; обогнать Историю или убыстрить её бег; законсервировать; усечь и даже — покончить с нею. Убить!

Печататался Снесарев чаще под псевдонимами: Восточник, Туркестанец, Кубанец, Мусафир, С-ев… не литературной блажи ради, того требовал конспиративный кодекс разведчика.

В фокусе — всемирное и отечественное, большое и малое. Пишет даже о зарубежном вояже Горького. «Когда Максим Горький и его сообщники предприняли кампанию за границею, чтобы подорвать кредит нашей страны, этот дикий и циничный акт вызвал на страницах левой печати улыбки и одобрение; органам этого фланга не пришло в голову обеспокоиться за судьбу России…» («Голос правды», 1907). Горький, правда, увидел за океаном и нечто зловещее, лицемерное, обездушенное, о чём и рассказал в «Городе жёлтого дьявола», но его внутреннее «босячество» выжигало естественную любовь к родине, пусть она и была для него досадной из-за монархического устройства. Испытает он багрово-красные прельщения и реальности революционного — и буржуазного, и большевистского — «переустройства», буревестником которого был. Поздно спохватится. Но искренним перед собой едва ли до конца станет. «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа…» Подобными заявлениями-булыжинами в его злой статье «О русском крестьянстве» и иных хоть мости чёрную площадь раздора. Но откуда он вынес такое наотмашь бьющее убеждение? Со дна жизни, тяготевший к этому «дну»? Сам жестокую революцию звавший? «Безумство храбрых» провоцирующе-безответственно воспевший?

Пути Снесарева и Горького пересекутся заочно на Русском Севере, на Соловках, на Беломорканале, у первых вёрст первой большевистской ударной стройки. И не увидит «великий пролетарский писатель», духовный вдохновитель массивного фолианта «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», вкупе с востронацеленными очами и перьями Виктора Шкловского, Всеволода Иванова, Веры Инбер, Валентина Катаева, Михаила Зощенко, Льва Никулина, Корнелия Зелинского, Бруно Ясенского, Евгения Габриловича, Алексея Тихонова, Николая Погодина, Алексея Толстого, Константина Финна-Хальфина и иже с ними всего ужаса, заключённого в подвижный концлагерь народа. (Зато восторженными словами и сагами воздано главному тогда держателю карательно-воспитательного меча Ягоде, лагерным «вождям», а среди них: Семён Фирин, Матвей Берман, Нафталий Френкель, Лазарь Коган, Яков Раппопорт, Сергей Жук, да и главный охранник канала Бродский, да и «железный» Сольц, — в «Ахипелаге Гулаге» Солженицын даст им кратко-выразительные «характеристики».

А ещё прежде с тем же сомнительным сердечным соучастием облагодетельствует Алексей Максимович своим посещением Соловки. В «Воспоминаниях» академика Д.С. Лихачёва есть о сем сановитом литературном посещении несколько абзацев, весьма живых и весьма не украшающих образ «великого пролетарского гуманиста». Лихачёв полагает, и это не отвергнуть, что Горький по весне 1929 года на три дня приехал на Соловки, «чтобы переломить общественное мнение Запада… успокоить общественное мнение». Действительно-таки переломил. Прибыл он на пароходе, который кого только не переправлял с материка на острова и обратно — сначала под естественным именем соловецкого подвижника «Святой Савватий», а затем под насильственным переименованием «Глеб Бокий», во славу одного из весьма видных чекистов — руководителей лагерей. Прибыл не один, а со снохой — женой его сына Максима, по-чекистски одетой в кожанку. Лихачёв был в толпе наблюдающих и что-то смог увидеть воочию, о чём-то неувиденном рассказали другие — видевшие. Горький побывал в лазарете, но не стал подниматься на второй этаж под предлогом нелюбви к парадам, зато с удовольствием осмотрел в церкви устроенную тюрьму «Секирка», «припараденную» гораздо более лазарета. Долее всего пробыл в трудколонии, пройдя туда сквозь неестественный хвойный строй: «по обе стороны проходов воткнули для декорации срубленные в лесу ёлки»; поистине братья им — убитые в корнях, переносимые сады в трагическом «Чевенгуре». Горький пожелал говорить с мальчиком, чтоб тот всё рассказал как есть, и тот всё рассказал как есть, и писатель вышел на люди плачущий и слёз не отирающий. Правда, при отъезде слёз уже не было, он добродушно беседовал с начальством лагеря, пока под наспех наброшенным брезентом коченела партия полуголых припрятанных заключённых, не к часу пригнанная на погрузку близ пристани. Уехал Горький, и мальчика больше никто не видел, да и многих других… Великий сердцевед то ли не каждое сердце ведал, то ли очерствел собственным сердцем, но, право, не стоило ему, даже при возможно или якобы затянувшейся его наивности, затевать сие громкое путешествие.

Лихачёв вспоминает и о досоловецком злореволюционном времени, когда уже необратимо рушились Россия и Церковь, и пишет прекрасно: «Мы не пели патриотических песен, мы плакали и молились».

Снесарев ещё в Туркестанском военном округе, в Ташкенте, проявил себя как замечательный лектор. В Петербурге в этой сфере он стал одним из лучших. Его выступления — выступления энциклопедиста, в каждой лекции — масса разнообразной информации, глубина и математическая логика мысли, благородный стиль изложения, образность языка, искренность, живое сопереживание и в горе и в радости. Собиралось много народа, иногда аудитория оказывалась тесной, и тогда приходилось прочитывать повторно и уже в другой аудитории.