Виктор Будаков - Генерал Снесарев на полях войны и мира

Было время обдумать темы будущей книги «Огневая тактика». Последняя, как часть общей тактики, являет ясно отмежёванное поле идей, исследований, правил и действий. Здесь всё имеет значение — положительное или отрицательное — и действительное или мнимое военное воспитание, и способность или неспособность командира в нужную минуту встать под смерч смерти, и духовная, физическая, моральная подготовленность или неподготовленность нижнего чина. А разве не существенные недуги, приходящие в армию из общества, — «карьеризм (сначала личная удача, а затем общая), враньё, отсутствие чувства взаимной выручки (даже злорадство по поводу неудач), гражданское малодушие…»?

Дневник — россыпь мыслей и наблюдений для «Огневой тактики». Делающий заметки убеждён, что понятие это широкое и предполагает многое: «Чтобы поднять человека на бой, сделать его боеспособным, нужна широкая захватывающая система, в которой ни от чего нельзя отказываться и в которую бы входило привитие долга, внушение страха, привычка к порядку, вызывание понимания…»

По мнению испытанного военачальника, неудача любой операции — это непродуманность её внизу, то есть в сфере огневой тактики… «Всегда чувствуется какая-то демаркационная линия между общей тактикой и огневой тактикой… по законам первой — приехал начальник и завтра ведёт солдат в бой, а по второй он должен ответить: пушками и местностью я возьмусь распоряжаться хоть сейчас, а сердцами людскими — нет, для этого дайте время; я должен их понять, а они меня… Разве первые дни так смотрели на меня офицеры и солдаты, как теперь? Нам история оставила в наследство кукареку и причуды Суворова, белого коня и белый китель Скобелева, приёмы других… всё это — область огневой тактики: поднятие настроения и связь начальника с подчинёнными…»

Снесарев, за долгие месяцы войны пройдя через окопы и высоты, проведя десятки боёв, вынес глубокое убеждение, что прежде чем начинать какое-либо дело, надо его рассмотреть с разных сторон, осмыслить главный путь и поле боевой страды, семь раз отмерить, чтобы отрезать: «И вся подготовка к бою сводится к массе разных расчётов — духовного, материального, топографического, организационного и т.д. содержания. Нет и тени чего-либо возвышенного, красивого, гениального. В основе успеха — труд упорный и всепроникающий, конечно, при знании дела вообще и солдатской души и тела, в частности…»

Он мысленным взором окидывает древние времена и в мирный, и в немирный час, он видит, что «дисциплина начиналась с пелёнок и не была тяжела, так как была второй натурой».

Уже отвоевав более двух лет, глубокой осенью 1916 года Снесарев скажет: «…Вообще, мы не только воюем, мы много мыслим, анализируем и рассуждаем; целая семья вопросов, ходящая вокруг явлений войны… волнует наши мысли и ждёт от нас тех или иных решений. И воюя, отвлекая нашу мысль и нервы боевой работой, мы не забываем, что на нас в те же минуты лежит обязанность наблюдать и делать выводы… они так нужны будут после войны. Иначе загалдят другие, которые смерть видели разве во сне, а не лицом к лицу, и о боевых полях, о том, как люди живут, двигаются на них и достигают победы, они станут говорить под диктовку своей нездоровой и малодушной фантазии».

И чтоб упредить этих тыловых публицистов-историков, малодушных фантазёров, всякого рода «оценщиков-стрелков», он, во время отпуска так надеявшийся перечитать страницы мировой литературы, откладывает в сторону любимых Гомера, Данте, Шекспира, Гёте, Пушкина, Тютчева, Гоголя, Лермонтова, Достоевского. Он просматривает военные книги, мемуары полководцев, вспоминает недавний фронт, делает записи.

В январе 1917 года Снесарев назначен на должность начальника штаба Двенадцатого корпуса Девятой армии. Девятая армия — одна из самых крепких и стойких. Другие армии тоже могли бы подтянуться, имея достаточную огневую мощь, и она ожидалась.

И снаряды, и патроны теперь производились в преизбыточной численности, их хватило бы для долгих, затяжных сражений. Начало года, сложись всё по-хорошему, обещало России успех. Но…

Независимо от того, какой переворот (февральский или октябрьский, выпестованный февральским,) имел в виду Черчилль, но слова его — грустная оценка происшедшего с Россией в 1917 году: «Ни к одной из наций рок не был так беспощаден, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань уже была на виду…»

8 января 1917 года Снесарев трудно расстаётся с семьёй: и дети и жена не отпускают его до последнего мига, словно втайне надеясь, что он опоздает на поезд и таким образом опоздает на все поезда, уходящие на фронт. Но вечером он уже в купе, и синий экспресс увозит его в неизвестность, вернее на фронт, ещё вернее — в Ставку, которая, вынужденно оставив Барановичи, перебралась в Могилёв — город со столь потусторонним внежизненным названием, столь неуместным для высшего военного органа Российской империи. Большая радость: едет с ним его младший, неизменно верный друг Сергей Иванович Соллогуб, и они до полуночи говорят о недавнем былом и как сложится дальше.

В Могилёв поезд приходит утром. Мирный городок, хотя и переполненный военными.

Но здесь есть сравнительный смысл взглянуть на Могилёв грядущий, из другой войны, глазами писателя Платонова, который в репортаже «Город на Днепре», опубликованном в «Красной звезде» в июне 1944 года, писал: «Могилёв стоит на возвышенном правом берегу Днепра. Летнее солнце освещает сейчас его печальные строения — каменные стены без крыш и окон, обезглавленную каланчу, мёртвые руины. Гарь пожаров стелется… Из города группами выводят пленных. Мы всматриваемся в их лица. Иные… выражают смертное отчаяние, иные фаталистическую обречённость, подобную спокойствию, иные — затаённую ненависть к победителям». Что ж, ненависть к победителям — чувство, знакомое побеждённым во всех войнах и во всех веках, только, как часто случается в беге истории, победителей-то нет. Есть разве что победители на час.

Разместись в номере, крохотном и бессовестно дорогом, Снесарев идёт завтракать, где встречает Лукомского, который с ним «мило беседует и передаёт впечатления своей дочери» (Лукомский — будущий участник Белого движения, начальник штаба Добровольческой армии, его дочь — сестра милосердия хирургического передового отряда в снесаревской дивизии); видит друзей и знакомых — Базаревского, графа Ромеи, Кондзеровского; встретясь в Ставке со Скалоном, всё ещё полковником, постаревшим и сникшим, вспоминают дорогие и уже дальние дни совместной службы в Главном управлении Генерального штаба.

На следующий день Снесарев решил навестить генерал-адъютанта Н.И. Иванова, знакомого ему ещё по Киевскому военному округу, недавнего командующего Юго-западным фронтом, человека, которого многие военные воспринимали как ошибочную личность на столь ответственных постах. Были, разумеется, и защитники его имени, как, например, генерал Краснов, но Снесарев был не из их числа. Что его побудило встретиться с Ивановым: первое ли впечатление, когда он, едучи с вокзала, увидел его, генерал-адъютанта, ещё недавно повелевавшего сотнями тысяч солдат, офицеров и генералов, а тут шедшего одиноко, неприкаянно по привокзальной улице, остановившегося и давшего нищему денег, нехитрое любопытство или желание что-то прояснить в человеке, который имел власть над ним, его солдатами и его начальниками. Жил Иванов, как и многие в Ставке, в вагоне, неподалёку от вокзала. О встрече Снесарев посчитал необходимым рассказать подробно, и дневниковая запись — грустное эмоциональное переживание, может быть, непроизвольно адресуемое потомкам.