Фрида Вигдорова - Девочки (дневник матери)

— Как же я вам завидую, что вы увидите сына, — сказала мама.

— Ну, если уж вы так хотите видеть сына, — то летим завтра со мной!

Командующий остался на несколько дней в Москве, и они шли обратно порожние. Разговор был вполне серьезный. Мама сразу же позвонила на работу к папе и сообщила, что вылетает ко мне. Отец тогда же решил, что тут нужен мужчина, и решил полететь сам.

Папа взял на несколько дней отпуск, который ему немедленно предоставили по такому из ряда вон выходящему случаю, через час уже приехал домой, и они все трое к вечеру выехали на аэродром.

Как удалось Илье протащить отца через аэродромных часовых, я точно не знаю. Но Илья настолько хорошо ориентировался на аэродромах и его, в свою очередь, так все хорошо знали, что, вероятно, это было не столь уж сложно.

Долетел отец вполне благополучно, однако первое впечатление на аэродроме было у него самое тяжелое.

После первого вылета часть самолетов вернулась обратно с бомбами, так как цель случайно затянуло неожиданно подвернувшимся с моря туманом. В те дни мы частенько подвешивали трофейные немецкие бомбы и отвозили их к «хозяевам». И вот что случилось: при посадке одного из самолетов оборвалась 500-килограммовая немецкая бомба и взорвалась прямо на нашей ВПП (взлетно-посадочная полоса).

Этот взрыв и было то первое, что увидел на аэродроме отец. Илья поспешил увести отца ко мне и настрого запретил выходить из комнаты.

К вечеру пришел от командира полка посыльный и передал мне, что отца приглашают на ужин в летную столовую. Когда мы вошли, летчики шумно нас приветствовали. Всем здорово понравилось, что старый отец прилетел на фронт. Это было впервые, что кому-то из отцов такое дело удалось. Отец не дичился военных, всегда их любил и быстро овладел вниманием всего стола. Его расспрашивали о Москве, о жизни в тылу, об институте. Нас все это здорово интересовало, так как война, полеты, смерть — это мы все видели каждый день здесь, а вот тыл, Москва, какой-то институт — это другое дело.

Вместо водки, как это часто бывало, нам выдали положенный фронтовой паек спиртом. Кроме того, в последние дни мы летали часто по два-три раза в день. А тыловики как-то сопоставляли положенные сто грамм с количеством самолетовылетов, так что нашим старшинам без труда удавалось в такие жаркие дни добывать спиртоводочное довольствие в удвоенном, а то и в утроенном количестве. Короче говоря, за ужином спирту хватало, и налит он был в большие трофейные бокалы. При этом, если кто и разводил спирт водой (так велела наша полковая врачиха, Марья Ивановна), то делал это весьма умеренно.

Все с интересом ожидали, как отец отреагирует, в смысле выпивки, на первый тост «За победу над фашизмом». Он отреагировал так: отпил немного, сделал удивленное лицо (крепко же!), отпил еще раз, еще раз удивился, поставил бокал на стол, отломил кусок белого хлеба, обмакнул в спирт и принялся жевать.

Восхищение присутствующих было неподдельным.

Вовка Синица сказал мне, что хотя ему и ясно, в кого я пошел насчет умения выпить, но что мне еще очень далеко до отца. Отец умел пить и не пьянел. Этим умением отличались у нас немногие, и это ценилось.

Короче говоря, отец понравился.

Назавтра, часа в три утра, мы отправились на аэродром, оставив отца спящим. Утром он ушел осматривать город. Он шел по улицам, между развалин, в хорошей шубе, в каракулевой шапке «пирожком». Шуба была старинная, мех — лира, цветастый, черный с белым, на отворотах виден. Примерно через час его привели в комендатуру для проверки данных (как так: «этот фриц» утверждает, что он советский, в гостях у сына). Отец, на счастье, запомнил фамилию командира полка, и к нам в штаб позвонили. За отцом пришел парторг полка и увел его с собой. Через парторга отец познакомился с техническим составом, с нашими метеорологами. С ними он стал ходить в столовую и на аэродром. Он научился считать, сколько самолетов вышло на задание и сколько самолетов возвращается обратно. Так как летало несколько эскадрилий из двух соседних полков, то иногда он хватался за сердце, видя, что идет пятерка вместо ожидаемой девятки, а иногда удивлялся, что идут девять самолетов, хотя вылетело только семь. Но вообще-то самолетов уходило, как правило, больше, нежели возвращалось… И бывало так, что не возвращался кое-кто из тех, с кем отец уже познакомился. Отец за три дня осунулся, побледнел, у него стали часто дрожать руки. Он очень переживал потери, и, возможно, ему чудилось, что в самолетах, которых он недосчитывался, мог быть и я. Он уже начал вскакивать вместе с нами под утро и глядеть на облачность (этому его научил метеоролог Костюченко), с надеждой говорил: «Облачность 200 метров, возможны обложные осадки, летать сегодня нельзя» и т. д. В общем, было ясно, что отца нужно срочно отправить домой. Илья Мнухин куда-то, как назло, улетел. Пришлось договариваться со случайно оказавшейся у нас известной транспортной летчицей Козловой, чтобы взяла с собой папу.

Папа долетел благополучно до одного из подмосковных аэродромов, где его передали прямо в руки коменданта.

Комендант удивился ловкости старика, умудрившегося слетать к сыну на фронт, и на своей машине отправил его домой.

Отец весьма гордился всей этой историей, на людях важничал, сделал на кафедре доклад о своем «пребывании на фронте». Однако ночью, лежа в постели, он маме с дрожью в голосе рассказывал все, что видел, и они вместе переживали судьбу мою и моих товарищей.

Я прочитала это письмо девочкам вслух. Галя уверяет, что помнит Мнухина.

25 сентября 49.

Саша прочитала в «Мурзилке» такие стихи:

И так далее — про мальчика-первоклассника. Кончалось стихотворение так:

Саша придумала, как переделать стихи, чтоб все было про девочку:

и т. д.

«Мурзилка» пришла в тот час, когда у нас была Сашина учительница, Александра Ильинична. Она сказала Саше, чтоб мы завтра принесли переделанные стихи в класс, — и девочки их разучат.

На другой день Саша с упоением докладывала:

— Александра Ильинична прочитала стихи и сказала: «Это Саша Раскина их переделала». И все глаза устремились на меня с уважением. И на перемене девочки позвали меня: «Саша, пойдем играть!» А прежде они меня не звали. Видишь, сделаешь для всех что-нибудь хорошее, и все сразу начинают уважать.