Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

Он уехал с группой — тогда и разговора не было о его переселении в Союз, но в 1961 году он приехал сюда именно с такой просьбой и почти требованием. В этот раз его, по его просьбе, пригласила Рене — пожить с ней месяц, он же вознамерился остаться навеки. К этому времени Рене перевела гору книг: ими был забит целый книжный шкаф — у Робера дома тоже была богатая коллекция ее переводов, и он, по простоте душевной и по примеру Франции, решил, что дочь его — миллионерша, которой ничего не стоит приютить у себя заблудившегося в жизни родителя. Он жил в семье: уже не столь благополучный и самоуверенный, как в первый раз, но тише и скромнее, — и ждал приглашения, а его не было. Причина была, конечно, не в том, что Рене не понимала, чего он хочет, или же, посчитав свои ресурсы, решила, что не сможет прокормить отца: она не могла забыть обиду, нанесенную ей в детстве, — в редких случаях и она умела быть злопамятной, и тогда это было надолго.

Вскоре они объяснились.

— Ты знаешь, у меня давно чешутся руки дать тебе хорошенькую оплеуху? — начал Робер: он ведь был все-таки ее отцом, а во Франции, хоть это и не Китай, родительские отношения прочнее и долговечнее наших.

Рене удивилась: отвыкла, видно, от родных обычаев.

— И за что же мне, сорокавосьмилетней женщине, эта оплеуха?

Она ни за что бы не угадала его ответа:

— За то, что в тридцать восьмом году ты не помогла мне перебраться в Советский Союз! — безапелляционно сказал Робер и неприязненно взглянул на нее.

Это не надо было, конечно, принимать всерьез и дословно: он бы сюда не поехал, а если б и приехал, то ненадолго — это было напоминание о том, что пора выполнять то, что не было сделано раньше. Она так его и поняла и рассердилась:

— Послушай, отец! Это не я, а ты оставил нас с матерью, когда мне и трех лет не было!

Он тоже разозлился: оба были вспыльчивы.

— Никто не может заставить мужчину жить вечно с одной женщиной. Я же помогал тебе в учебе. Кем бы ты была без меня?

— Помог, а потом связал меня с нелегалами, и вся моя учеба пошла насмарку!

— Ты жалеешь об этом?

— Я ни о чем, отец, не жалею, но в семнадцать лет человек не волен сам принимать решения — родители должны направлять его действия.

— Это что, римское право? — с недружелюбной иронией спросил он. — Которому никто уже не следует. Ты б видела, какие мальчишки участвовали в Сопротивлении. И не спрашивались у родителей. Ты просто не хочешь мне помочь. Тогда, когда я больше всего в этом нуждаюсь! — он встал, прошелся по комнате, сгорая от нетерпения и потребности двигаться. — Неизвестно еще, кто кому нужнее. Я посмотрел, как ты живешь. Ничего привлекательного. Француз в России всегда будет в изоляции.

— Зачем же ты стремился сюда в тридцать восьмом?.. Пойди к матери — может, она тебя примет.

— К Жоржетте?! Что я там не видел — с ее убогой головой и узостью мышления? Ты меня спихнуть к ней хочешь?

Теперь Рене обиделась за мать:

— Какая есть. Другой у меня нет. Это женщин можно выбирать до бесконечности, а с матерью не выходит.

— Ты и в этом меня обвиняешь?! Это уж совсем тебя не касается!..

Слово за слово — он вышел из себя и вправду чуть не дал ей оплеуху, которую сулил с самого начала, но в последний момент передумал, свернул чемоданы и съехал в гостиницу, где платил большие деньги за номер и жил в надежде, что дочь изменит решение: очень уж не хотелось ему ехать в дом для престарелых — а именно так и решался его вопрос на родине. Самуил посещал его в «Метрополе». Он жаловался на неудобства в этом самом дорогом тогда отеле:

— Жопу не помоешь. Вчера занимаюсь этим в туалете — вдруг дама входит!.. — и смотрел внушительно и неприязненно, будто внук был виновен в этом.

Единственным светлым пятном в этом его посещении Советского Союза была встреча с пионерами на прогулочном теплоходе, на котором он поехал прогуляться и развлечься. Те узнали, что он француз, обступили его кружком, пытались лопотать по-французски под руководством своей учительницы, запели что-то из школьного курса; ему повезло — это была школа с изучением французского. Робер был растроган: пионеры восполнили бесчувствие его дочери — в тогдашней России иностранцы были в редкость, и перед ними старались отличиться. Самуил жалел его: он, в отличие от Сергея, был замешан на французских дрожжах — и, когда менял в последний раз деньги в «Метрополе», доложил свою сотню, чего дед, разумеется, не заметил…

Рене не смягчалась, Робер заказал обратный билет. На Белорусский вокзал его пришло провожать все семейство. Робер ехал не столько во Францию, сколько в дом для престарелых: у него не было ни жены, ни дома, ни сколько-нибудь солидной пенсии. Даже за дом для престарелых платил его преуспевающий брат Андре: тот, что был капиталистом. Робер суховато попрощался с провожавшими: к нему вернулась его прежняя насмешливость, настоянная на этот раз на неприветливых чувствах. Рене он потрепал по щеке: видно, по той, на которую у него чесались руки, — и сказал:

— Остается здесь. Вот бедняжка, — и с тем и сел в вагон: видно, не знал, как уязвить ее побольнее…

Они однако продолжали переписываться. Отношения Рене с отцом были сложными с самого начала и оставались такими до конца дней его. Они всегда таковы, а когда родители покидают детей в раннем возрасте, в особенности.

«Москва, 23 сентября 1962.

Дорогой отец!

Ответа на мое последнее письмо нет, и я начинаю думать, что оно не дошло до тебя. Твое я получила и сразу же на него ответила. В нем я пишу, как тяжело мне было узнать, что ты ищешь дом для престарелых.» (Робер наверно разозлился, читая эту фразу, и именно из-за нее и не ответил.) «Это в самом деле грустно. Но поверь мне, не лучше и, лишившись родных корней, остаться одной на чужбине. Все мое так называемое приспособление обрывается и летит к черту. Да его и не было никогда на самом деле. Нет ничего хуже, как жить в чужой стране: в конце концов тебя отовсюду гонят и вытесняют, изолируют в моральном отношении. Пока ты молода и ослеплена избытком собственной энергии, этого не замечаешь, но нельзя заблуждаться всю жизнь — начинаешь понимать, что пошла не тем путем, а дороги назад нет. Приходится топтаться на месте. а это занятие не из приятных.

Папа, я бы хотела, чтобы ты прочел это письмо. Не потому что я хандрю, предаюсь мрачным мыслям и хочу поведать тебе об этом. Совсем нет. Это не черная меланхолия, а попытка найти выход. Мы были вместе совсем недолго, но я ощущала исходящую от тебя нравственную поддержку. Я часто думаю о тебе и хочу, чтобы ты знал это. Несмотря на все остальное. На обстоятельства, которые представляют собой основу, саму плоть нашего существования. Я знаю, что ты меня понимаешь.»

Робер, может, и понял, а я не очень. Может быть, Яков воспротивился тому, чтоб он остался в России, а мать представила дело так, что сама это решила: чтоб не выглядеть послушной игрушкой в руках мужа, что для француженки невыносимо? Она между тем продолжает жаловаться: