Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

— Садись, слушай. Оказывается, мы с тобой ничего не делаем. Хотя от конгресса еще не успели очухаться… — Он был несогласен с письмом, но не мог выразить свои чувства в открытую: составители документа были недовольны как раз тем, что события в Клиши не переросли в общее восстание.

Кроме него в кабинете сидели больной Барбю, который проводил в комитете большую часть времени, и Ив — тот самый, которого Рене знала по Стену. Этот в течение последнего года поднялся по партийной лестнице, стал оплачиваемым функционером и отвечал за что-то в Федерации Центра Франции. Он-то и привез послание, которое не могли доверить почте. За год Ив набрался важности — даже принарядился с присущей ему деловитой скромностью — но сохранил нетронутыми все прежние мстительные чувства.

— Рене? Здравствуй. Ты все такая же юная? — И без всякого перехода и видимой связи напал на Жана: — А отчима твоего снимать надо. Можешь передать ему это. Он всю работу развалил. За год ни одного митинга. Собрания ячейки и те не протоколировались. Я знал, что все это кончится у него чистейшей воды оппортунизмом…

Жан и правда поотстал от партийной работы и если ходил на общие собрания, то лишь по старой памяти и чтобы убить время, которое проводил теперь не столько в задней кладовке кафе, сколько в переполненном общем зале. Хозяин кафе подсчитывал удвоившийся доход: такой оппортунизм его вполне устраивал и даже радовал.

Новым в Иве было иное отношение к Дорио: он отпал от него, или, как тогда говорили, дистанцировался:

— Ты все возле Дорио околачиваешься? Он говорит, что комсомол должен действовать самостоятельно, что в нем больше сил и динамичности. Но это не так, наверно? А, Рене?.. — и заулыбался в интригующем ожидании.

— Ничего общего у нее с ним нет, — проворчал Дуке, чувствуя подкоп и под себя тоже. — Давно рассорились.

— Из-за чего? — поинтересовался тот, но Дуке, не желая поощрять излишнее любопытство, приступил к делу, начал читать присланный документ:

— «Полный неуспех Пятнадцатой Международной недели молодежи сентября 1929 года является следствием непонимания актуальных задач, вытекающих из нынешней политической ситуации…»

— «Непонимания», — негнущимся, жестяным голосом подчеркнул Ив: будто ногтем провел под памятным текстом.

— Ну да, непонимания. — Дуке и не думал уступать ему. — «Существенными моментами этой ситуации являются: первое — ведение необъявленной войны против Советского Союза. Второе — тра-та-та… Третье — тра-та-та… Четвертое…» Надо, наверно, обсудить каждый пункт в отдельности.

— А что обсуждать? — возразил Ив. — Сказали как выстрелили. Не в бровь, а в глаз! — И огляделся всезнайкой: — Как они по социалистам проехались? Слушать — любо-дорого. Дальше читай. — Он и здесь распоряжался: совсем как в Стене. Такая уж у него была натура: везде искал первенства — даже ценой собственного унижения.

— «Неуспех проводимых мероприятий, — продолжил Дуке чтение под напором представителя из Федерации, — слабое участие в них, скудное число манифестантов, идущих под жизненно важными лозунгами антимилитаризма и антиколониализма, являются прежде всего следствием апатии руководителей, вызывающей растущее недовольство рядовых членов Компартии и Коммунистической молодежи Франции…»— Он вздохнул и поглядел на Рене с упреком: — И до тебя, мадемуазель, добрались.

— Вот тут-то собака и зарыта! — воскликнул Ив. — Надо срочно менять стиль руководства! Иначе рядовые члены нас не поймут и сами все изменят.

— Откуда они, эти рядовые члены? — проворчал Дуке. — Никто идти не хочет. Слишком стремно. Вчера еще одного взяли — за что? «Авангард» распространял возле фабрики лайки — в Стене вашем. Кому это нужно?

— Это взгляды твои вредные! — предостерег Ив. — Напрасно ты так думаешь. Найдутся и посмелее и поумнее нашего. Их много ходит — только ты о них не знаешь, — и оглянулся так, будто эти неведомые никому низы партии бродили рядом — совсем как призраки из манифеста.

Дуке проследил за его взглядом: откуда, мол, новая угроза, затем успокоился: у него были крепкие нервы.

— Ладно. Еще обсудим это. Сейчас давай с Рене поговорим и отпустим ее. Надо, Рене, делать что-то. Иначе труба нам обоим. Видишь, как вопрос ставится? — и поглядел в конец бумаги: — Через неделю надо отчитаться за проделанную работу.

— А что нужно? — спросила она.

— Да что хочешь, только чтоб в плане международного антиимпериализма. А что именно, шут его знает.

— Можно шествие устроить с фонариками. — Барбю слишком долго молчал, и язык его чесался поэтому. — Мы такие фонарики делали… — Он поглядел выразительно, поскольку слова его не произвели должного впечатления. — Берете бумагу — желательно потоньше, натираете ее жиром или, лучше, воском, чтоб стала прозрачной. Делаете из нее кубики, внутрь помещаете свечку — она светится через бумагу. Когда много людей движется, прохожие останавливаются — до того красиво. Запоминается. У нас не одна манифестация так прошла — до сих пор вспоминают. Я недавно был — люди спрашивают, когда снова будет.

— Важно не какие фонарики, — склочно сказал Ив, чувствуя, что его оттесняют и что почва уходит из-под его ног, — а что на них написано. Какие лозунги, иначе говоря!

— Какие лозунги? — повторил Барбю. — Первое августа. «Первое» можно цифрой. Мы писали Первое мая, а здесь «августа». Заменить ничего не стоит.

— Не Первое августа, а День борьбы с империализмом и международными силами реакции, — не ведая пощады и жалости, отрубил Ив. — «Первое августа» — это что угодно может быть: может, праздник церковный. Поэтому им так и нравилось. Каждый понимал как ему вздумается. Первое августа! Надо писать так, чтоб не было двусмысленности!

— Борьба с империализмом не поместится, — сказал Барбю, нисколько не обиженный нотацией: с болезнью он сделался фаталистом. — Длинно слишком. Фонарики-то маленькие. Можно, конечно, один большой склеить, — прибавил он с сомнением в голосе, — но мы таких не делали.

Дуке решил кончать с зашедшим в тупик совещанием:

— Давай, Рене. Делай что-нибудь. Пройдись по милитаризму или по колониям. Надо будет отчет составить и Иву передать. Чтоб представил рядовым товарищам, которые ждут, как бы сместить нас, — еще и съязвил он, и Ив запомнил это, и для него дни Дуке были отныне сочтены, как и ненавистного ему Жана.

— Лучше с колониализмом, — решила Рене. — Здесь больше возможностей.

— Что еще за возможности? — недоверчиво спросил Дуке, но Рене не ответила: сама не знала и подчинилась в данном случае общему правилу — бить в победные барабаны и литавры…

Какая-то крупица правды все-таки была в ее предпочтении. В глубине души она ничего не имела против армии — напротив, ей нравились стройные офицеры и их мундиры (лишь бы не полицейские), к инородцам же и людям с другой кожей, особенно нищим и подневольным, у нее была давняя и роковая тяга и слабость — недаром же она заплакала в хижине араба Юсефа. Но то было детство, сентиментальное и непосредственное. Теперь нужно было придумать что-то взрослое, впечатляющее и, одновременно — озорное и задорное: чтоб поддержать былую марку. Она спросила совета у друзей: