Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

— Это действительно серьезно, Серж! Мог бы и посочувствовать.

Серж встрепенулся: несчастья любимых тревожат нас больше наших собственных.

— Так я не знаю чему.

— Противная история. — Марсель помолчала, преодолевая естественное в ее положении внутреннее сопротивление. — У нас под Ниццей жил дядя с теткой. Дядя давно завещал участок и постройки на нем отцу. А у тетки свои планы на них… Дядя на днях умер. Она даже не сообщила нам вовремя — надо ехать на похороны, а отцу, как назло, нужно на заседание Коминтерна. И не ехать в Москву тоже нельзя — так даже вопрос не ставится. Поедем мы с матерью, а что из этого выйдет, не знаю… Дом пустяковый, но участок хороший… Партия через нас влияла там на соседних художников — они рассыпаны по всему побережью… А на спектакль пойдет еще Огюст, — прибавила она совсем уж невпопад: откуда-то извлекла его напоследок, как фокусник из рукава мантии.

— Что за Огюст? — Серж насторожился: у Марсель вечно были тайны, оскорблявшие его сердце влюбленного.

— Дюма. Из руководства партии. Он очень интересовался этим балетом. Так что выбирайте, кому идти третьим.

Серж пожал плечами:

— Пусть Венсан идет. Мне уже не хочется.

— А ты билеты покупал? Нет уж. Сиди сам на этой каторге.

Марсель, чтоб замять неловкость, подольстилась к Сержу:

— Я ему, кстати, про твой проект с пионерскими лагерями говорила — он сказал, что можно попробовать… Что такое «Аполлон Музагет», кто-нибудь знает? — спросила она у остальных, будто в настоящую минуту это было главное. — Все-таки плохо у нас у всех с общей культурой.

— «Аполлон» — понятно, — сказал, приободрившись, Серж. — «Музагет» не очень.

— Ладно, я тоже не знаю. Про «Музагет» я в «Ларуссе» (Распространенный французский энциклопедический справочник. — Примеч. авт.) посмотрю, — решила Марсель. — Спросила бы у отца: он все знает, но ему не до этого.

— Из-за дачи на Средиземном море?

— Из-за дачи! Из-за московской поездки! Каждый раз как на публичную порку едет!..

Огюст Дюма (он просил не путать себя с классиком: у того фамилия кончалась на «s», а него на «t») был сотрудником не «Юманите» (хотя и просил называть себя Дюма из «Юма»), а центрального аппарата партии. В настоящее время он был, кажется, членом Секретариата: состав последнего постоянно менялся и, в целях конспирации, хранился в тайне даже от партии — отсюда и сомнения на счет его членства в этом высоком органе. Во всяком случае, он был связным между Секретариатом и газетой: привозил оттуда срочные документы, обвинительные статьи и пасквили, якобы подписанные сотрудниками газеты, так что те наутро с бессильным гневом и ужасом дивились на мнимое дело рук своих — и выполнял какие-то иные челночные операции, говорить о которых было не принято. Человек этот был, впрочем, простой, свойский и компанейский. В прошлом он был моряк, младший офицер военного флота, и в нем сохранились старые привычки, в которых дух морской дисциплины соседствовал с мичманской шкодливостью и беспечностью. Он щеголял старым офицерским мундиром — довольно потертым и без погон; в нем он чувствовал себя свободнее, чем в штатском: легче было и шалить, и подчиняться.

Они пошли втроем в театр Сары Бернар (той самой, которая в семьдесят с лишним лет соблазнила когда-то Сергея Есенина) на новый балет Игоря Стравинского. Огюст был уже не в беспогонном мундире, а во вполне приличной выходной паре с белой рубашкой и галстуком, но и в штатском оставался похож на военного: все кругом были в свободных рубашках и кофтах с бантами и завязками на шее — вместо обременительных, как цепи, галстуков.

«Музагет» оказался не чем иным, как «водителем Муз». Рене прочла это в афишке спектакля, но потом нашла и в «Ларуссе», как и предсказывала Марсель, которая все знала и была начитанна, как учительница младших классов. Узнать из мелодичной и капризной музыки Стравинского и, тем более, из пластичной, но вычурной хореографии Баланчина, почему русские совершили революцию и терпят нынче немыслимые бедствия, было зрителям не под силу. Постановщики спектакля, кажется, намеренно вводили их в заблуждение на этот счет, потому что после спектакля русских можно было посчитать пребывающими на Олимпе в одной компании с небожителями. Видимо, Стравинский, как и сказал Серж, был в душе своей эмигрантом или бродячим музыкантом, предлагающим свою музыку на всех мировых перекрестках и меньше всего интересующимся судьбами революции. К тому же у всех болели спины из-за неудобных сидений и необходимости вертеться: чтоб видеть, как танцуют и пляшут на далекой от них сцене…

— Все-таки кафе — место куда демократичнее, — сказал Огюст, усаживая товарищей в углу под пальмой в уютном заведении с большими красными абажурами на настольных лампах, с обивкой из черного дерева и бронзой, тускло блестевшей в темноте зала. — Каждый сидит с удобствами. Хоть у оркестра, хоть где. И музыка лучше, доходчивее. Люблю это заведение. Оно мне родной камбуз напоминает. Особенно бронза: так и хочется надраить… Что возьмем?

— Какие у нас финансы? — У Сержа после оплаты билетов ничего не осталось.

— Неограниченные, — отвечал тот. — Хватит на кофе и пирожные.

Принесли заказ.

— Расскажите о вашей службе на флоте, — попросила Рене, давно мечтавшая о далеких странствиях.

— Рассказать о флоте? — Огюст посмотрел на нее так, будто желание ее было не вполне приличным.

— Да. Какие у вас о нем воспоминания?

— Память-то светлая, а как начнешь рассказывать, обязательно какую-нибудь дрянь вспомнишь — почему так, не знаете?

— Не знаю. Может быть, все плохо было?

— Да нет, нормально. Просто мы так устроены: нацелены на плохое. Революционеры, я имею в виду. Верно, Серж?

— Почему? — Серж ел корзиночку с кремовыми цветами и был настроен иначе. — Я оптимист и все вижу в розовом свете.

— Счастливец, значит. Так что рассказать, Рене?

— Расскажите про ваши отношения с начальством. Это важно?

— Еще бы! Все от капитана зависит. Мой на последнем моем корабле был законченный пьяница.

— Не может этого быть, — сказала она, скорее подыгрывая ему, чем не веря.

— Да еще какой. А если капитан — пьяница, то все туда же. Начальство знало это — однажды адмирал нагрянул с инспекцией: выстроили команду, наш наверху, на шканцах, болтается — адмирал обращается к нам: есть ли жалобы. Хотел, чтоб мы на него нажаловались.

— А вы?

— Естественно, отмолчались — адмирал так ни с чем и уехал… Не нравится история моя?

— Расскажите о чем-нибудь приятном, — попросила она. — Вы моряк все-таки.

— Раз моряк, значит о женщинах — так ведь?

— Положим. Хотя и необязательно.

— Необязательно, но так. Женщины, Рене, бывают на земле и на море. О женщинах на земле говорить не стоит, да и на корабле не очень.