Борис Полевой - Эти четыре года. Из записок военного корреспондента. Т. I.

— К черту, к чертям собачьим! — И, вскочив, выходит из комнаты.

Мы не удивляемся и, конечно, не сердимся. Сколько уж раз довелось нам встречать на войне серьезных, храбрых людей, которые искренне верят во вредность добрых пожеланий в такую вот предштурмовую минуту. Да и начальник штаба заметно волнуется. Покусывает рыжий ус, нервно почесывается и каждую секунду смотрит на часы.

И вот за рекой, в западной части города, загрохотала артиллерия.

— Начали! — говорит командир полка. Он уже подтянутый, собранный. Быстро поднимается на верхний этаж, в комнату, из которой, будто из театральной ложи, будет видно все, что произойдет на том берегу.

Это очень странно — наблюдать настоящую войну будто с трибуны стадиона. Событие происходит так близко, что все видно даже без бинокля. Хитрый замысел, по-видимому, все-таки удался. Действительно, немцы оттянули свои силы к западной стене, к ее проломам и воротам. Мы видели, как в том направлении двинулись несколько танков и самоходок.

— Клюнули? От це добре, це дюже добре, — говорит начальник штаба.

И вот уже наши бойцы в белых полушубках скатились на лед Ловати, этакой прибойной волной бегут к тому берегу, без потерь подобрались к подошве земляного вала, карабкаются. Срываются, скатываются, карабкаются опять. Вот один из них уже на стене. Покажется и как-то сразу исчезает. Не то спрыгнул вниз, не то убит. Вот другой бросает гранату за гранатой… Ага, это, видимо, в пулеметчика, который сейчас начал бить по реке.

На стене борьба, а тем временем волна за волной скатываются на лед силы штурмующих. Пулемет на стене уже молчит. Наши бойцы, вдохновленные успехом передовых, бегут через реку, карабкаются, помогая друг другу. Бой явно перенесен куда-то внутрь крепости.

Командир полка вытирает вспотевший лоб. Подходит к нам.

— Вы уж простите, товарищи корреспонденты, что я тут под горячую руку вас обругал.

— Нас обругали?

— Да к черту послал. Отзываю того чертягу и извиняюсь.

Ему некогда. То и дело прибегают гонцы от командиров штурмующих батальонов, рот. Зуммерит телефон. Чего-то настойчиво добивается от него человек в интендантских погонах, с висящей на бинте рукой. Но он уже успокоился. Успех штурма определился. И вот, видите ли, вспомнил, что послал нас ко всем чертям.

А успех штурма уже несомненен. Нет, в крепости еще стреляют, но бой, как видно, распался на мелкие очаги. И выстрелы слышатся все реже.

— Пора! Пошли, пошли, хлопцы! — торопит Фадеев.

Мы понимаем, что для наших корреспондентских дел идти сейчас в крепость бессмысленно. Это ничего не даст, кроме ненужного риска. Но мы знаем Фадеева. Впрочем, и он знает нас. Ни слова не говоря, мы вслед за ним покидаем дом наблюдательного пункта, обходим крепость и появляемся около ее западных ворот. Тут бой кончился. Дорога за стеной просто-таки запружена танками и самоходками. Не знаю, может быть, видя безнадежность сопротивления, экипажи этих машин в последнюю минуту мечтали вырваться из ворот, пробить наши боевые порядки и через город устремиться к своим, которые не так уж и далеко. Такое наш танк проделал однажды в Калинине. Или, может быть, командование согнало их сюда как подвижную артиллерийскую поддержку для отпора штурмующих. Завтра в беседе с пленными обязательно надо выяснить значение этого маневра. Ну а пока что приходится пробираться сквозь эти тесно сбившиеся в кучу машины. Уже нестрашные, хотя моторы их еще не остыли.

В центре крепости, где возвышается искрошенная артиллерией массивная церковь, стоят наши солдаты и, задрав головы, смотрят вверх. Какой-то боец в полушубке, забравшись под самый купол, пытается приладить там красный флаг. Флаг над освобожденной крепостью… Отличная затея. Но он не очень ловок, этот боец. И стоящие внизу кричат ему:

— К балке, к балке прикручивай!

— Нет, вон к той железяке, что пониже!

Раздается одинокий, не очень громкий выстрел.

Флаг поник, и тот, кто пытался его приладить, начинает сползать с церковной крыши и падает в снег. Кто стрелял? Ага, вон там, у звонницы колокольни, расплывается сизоватое облачко. Добрый десяток бойцов бросается к колокольне. Скрываются в ней. Беспорядочно звучит несколько выстрелов. Слышатся крики, и вот сверху вниз, как кулек, перевертываясь в воздухе, летит тело немецкого снайпера.

Тот, кого подстрелили, жив. Стонет. Просит о помощи. Как на грех, кругом ни одного санитара.

— Ребята, кто знает, где тут медики?

— А вон там флаг с красным крестом. Над подвалом. Только это не наши, это немецкие медики.

Э, все равно! Спешим за помощью. И тут дорогу преграждает нам толпа пленных, которую ведут к западным воротам. Просто тяжко смотреть на них, такие они обросшие, грязные. Им, видимо, только что выдали еду, и они на ходу вгрызаются зубами в мерзлую хлебную мякоть. За дни осады, видать, здорово наголодались. Теперь им не до падения крепости. Не до размышлений о погибших однополчанах. Хлеб. Только хлеб. Едят с такой жадностью, что, думается, открой по ним сейчас огонь — и то не выпустят из рук краюшек…

Ага, вот он, немецкий госпиталь! Он в центре крепости. В помещении крепких петровских времен, пороховых погребов. И флаг с красным крестом полощется над входом. Ну здесь-то найдем помощь. Все равно, нашу или немецкую. Медицина — везде медицина. Вбегаем и, к нашей радости, видим здесь… нашего милого врача Галину Сергеевну. Она тотчас же посылает санитаров с носилками за раненым. И тут же убегает от нас — столько работы.

В этом подвале оказалось свыше тридцати раненых. При них немецкий врач в окровавленном халате, надетом прямо на шинель. Два молоденьких санитара и неопределенных лет женщина в серой с белым форме сестры милосердия. Раненые лежат прямо на кирпичном полу на шинелях. Умерших тоже, видимо, не выносили. Их складывали в уголке подвала. Так они и лежат штабелем, прикрытые желтым полотнищем парашютного купола. Лица и руки трупов заиндевели — видно, пролежали они здесь уже долго. В подвале холодно, как на улице.

Сейчас в госпитале этом уже хозяйничает Галина Сергеевна. В халате, шапочке, с разгоряченным лицом, она в этой страшной обстановке кажется просто красивой. Вместе с немецким коллегой проворно меняет повязки. Немецкие санитары и сестра в сером платье помогают ей. В другом конце подвала работает вторая группа медиков.

Тут же меж ранеными топчется курносый, совсем молодой боец с лицом, пестрым от крупных веснушек. Возбужденным голосом он рассказывает двум бойцам, притащившим на палке огромный термос с горячей едой:

— Знаешь-понимаешь, вбегаю сюда, сигаю прямо вот в эту дыру. «Хенде хох, туды те растуды!» Я, знаешь-понимаешь, думал — у них тут оружейный склад. «Хенде хох!» — ору. А у самого в левой руке автомат, а в правой граната. И вдруг — мать честная, из тьмы вон та ихняя тетка, как мышь летучая, и на меня. Встала передо мной, руки растопырила — дескать, не пущу до раненых. И кричит что-то по-ихнему, и плачет. И тот вон врач ихний тоже тут колбасится, бормочет что-то, показывает на красный крест.