Константин Скворцов - Рабочее созвездие

Но, не умея передать, — не передашь. Тут мало мастера с его огромным опытом работы, тут нужен педагог, психолог тонкий. Есть психология труда — наипрочнейшая нить в извечной связи поколений. И видеть эту нить и прясть ее — нужна способность.

Такой был случай с группой Панфиловского в свое время. На базе отдыха завода решили асфальтировать дорожки, игровые площадки, танцплощадку, а техники дорожной — никакой. Не влезешь с техникой сегодняшней на базу отдыха, не тот объект.

— Иван Никитович! На ваших хлопцев вся надежда.

Приехали они на эту базу отдыха и оторопели: щебенки — горы. И двадцать штук лопат, чтобы их сровнять. Да не как попало разгрести, а уложить по шнуру, под рейку, по визиркам.

— Ну что, орлы? Начнем?

Орлы… Они и в самом деле каждый мнил себя легко парящим в небе. Легко и гордо. А тут — ну надо ж! — заставляют буквально ползать по земле с какой-то бренной лопатой. Разочка по три кинули и сели: перекур.

— Э нет, ребята, — это не работа.

— А мы, промежду прочим, сталевары! — громкий голос сзади.

У задних громче голоса. Но этот голос был еще и дерзким. И парень, опершись на лопату и положив на кисти рук упрямый подбородок, глядел на мастера с прищуром, с вызовом, с тем смыслом, что указывать легко.

— Я, между прочим, тоже сталевар! — Иван Никитович обернулся на голос. — Вы в мартене были? — Парень кивнул. — И плавильные печи там видели? — опять кивнул. — Чудесно. А возле печей лопаты? Лопаты видели возле печей?

Пожал плечами «сталевар»: не помнит. Вроде видел.

— Ну, ладно. Присадка — что такое? Отвечать, как на уроке.

— Присадка? Материал, вводимый в печь в процессе плавки.

— Вводимый чем? Лопатой. А вы ее не тем концом берете. Вот как надо брать.

Нет, не отвыкнут руки сталевара от лопаты. И щебень с легким клекотом ложился на дорожку не ближе и не дальше, а там точь-в-точь, где должен лечь, как будто на лопате стоял оптический прицел. Ни шага лишнего, ни лишнего усилия. Красиво. Красив любой умелый труд.

— Считайте, нашей группе повезло! Мы здесь такую практику пройдем, ребята, за день, какую не пройти в цехе и за год.

А хозяина лопаты уже одолевал рабочий зуд, и он метался следом за мастером, ловясь за черенок.

— Иван Никитович, отдайте. Ну, хватит… Ну, понял я…

— Тогда на, держи.

Хрустят лопаты, теплеет солнце, и оседают кучи щебня, плавясь, как шихта в мартеновской печи. Всего лишь за день парни раскидали и разровняли все, на что по нормам отводилось четыре смены. И ничего, что не было на сталеварах брезентовых костюмов и войлочных шляп с темными очками на тульях. Все это скоро будет.

Все это есть уже теперь в их новой молодой рабочей жизни. И велик их труд рабочего. Велик коллективизмом, творчеством, энтузиазмом. Да, он — огромное богатство, и все как есть передается по наследству молодым — владейте!

В этот год май пришел летним резким теплом. Еще лежали в туманно-синих далях снега на вершинах Уреньги и Таганая, а в долинах уже зацвела верба, нежным пухом обметали склоны белые и голубые подснежники. Словно в рубашке младенец, выходила из-под снега дерновина с пленкой сиреневой ряски…

Мы с другом начали утро весны с восхождения на Александровскую сопку — одиночную скалистую вершину, где у подножия громоздились глыбы-титаны. Далеко были видны с нее сахарные кубики домов Златоуста и Миасса, дымились сталеварни и кузни, светлели средь сосняка просеки газотрасс. Сама вершина была на редкость красива сочетанием острых пик, изумрудных елей и красноватых перистых скал, похожих на спинные хрящи доисторических ящеров. Невольно захотелось оттолкнуться и парить в воздухе над округлыми зелеными горами, над стекловидными чашами озер, рассматривая каждую извилину милой сердцу земли, где уже набухли почки берез, фиолетово темнели прибрежные поймы осинников и громко кричали только что прилетевшие селезни…

— Смотри, — сказал мой друг и стремительно, по-репортерски, припал к земле с фотоаппаратом, — это же уникальный кадр!..

В контровом утреннем свете черным силуэтом стояла над чашей талой воды причудливая орешина — извилистая и коренастая. Она преградила дорогу воде, и та собралась в неглубокую промоину, питаемую снеговыми сугробами, затаившимися с северной стороны, у скал. Вода бурлила и сверху, вливаясь, и ниже, вытекая из чаши, и только здесь, возле черного рослого куста, она замерла на миг, словно изумленная от чуда собственного появления на свет, и в ней — ключевой и прозрачной — отражалось все: небо и облака, набрякшие ветви орешника и острые скалы, поросшие лишайником, и неподвижно парящий, освещенный солнцем кобчик.

Друг щелкал затвором камеры, а я приник губами к прозрачному зеркалу. Нет, не потому, что хотелось пить, — было еще рано и прохладно, — но чтобы ощутить эту дивную свежесть вешней воды.

Прошлое! Как явственно я слышу твой негромкий голос…

В маленьком городке, в горах, на демидовском заводике, что стоит в низинке под намывной плотиной, обследовал я старинный цех. Двести лет катают в нем один и тот же кровельный стальной пласт, неказистый на вид, с подпалинами и маслянистыми пятнами. Я наблюдал, как, затаив дыхание, прокатчик в стальной маске из проволоки, стоя в полуметре от вращающихся валков, хватает клещами раскаленную болванку — «сутунку» и мгновенно заправляет ее в верхние валки. Секунда-другая — снова быстрое подсекающее движение в такт машине…

Прокатчик садится на лавку передохнуть, а на его место в фартуке забытых времен встает другой — почернелый, жилистый, в расстегнутой у ворота рубахе…

— Уральский способ проката, — отворачивая лицо от жара, кричит мне инженер. — Таким листом, говорят, даже английский парламент крыт…

С одиннадцатого века стоит на Темзе стрельчатый замок закона. И которое там поколение не ржавеет тонкое уральское железо, что покрывает добротное помещение палаты лордов?

Есть у нас сейчас и автоматы, из которых со скоростью поезда рвется стальная, звенящая полоса. Есть чуткие пальцы, что исполняют на кнопках пультов ноктюрны двадцатого века. Но стоит и древний заводик с просоленными от пота мастеровыми, и идет в двадцать государств единственный в мире кровельный стальной лист, сделанный по-уральски: с окалиной от древесного угля, с никелевой хитрой присадкой, от которой не гниет кровля столетия под любым дождем.

Поселок Нижний Уфалей можно было бы назвать селом — так в нем все близко к сельской жизни: крепкие избы с палисадниками и крытыми тесом дворами, широкие сонные улицы с курами и чахлыми тополями, окруженными непременно частыми дощатыми загородками от потравы…