Константин Фишер - Записки сенатора

— Ты совершенно прав! Это ясно как день.

— Государь, — сказал князь, — во всяком случае, вопрос о прочности может родиться не прежде 50 лет.

Государь, приехав во дворец, телеграфирует Клейнмихелю: «Меншиков доказал мне, что твой мост провалится».

Можно себе представить его трепет и гнев. Он скачет во дворец; государь рассказывает ему суждение Меншикова; тот не понимает ни слова! Клейнмихель собирает комиссию из 10 генералов и 20 штаб-офицеров для освидетельствования прочности работ. Комиссия написала толстейшую тетрадь, в которой доказывала, что материалы самого лучшего качества, что работы превосходны и т. д. и т. п., и с драматизмом заключила, что одна злоба или интрига осмелится выставить свое жало против этой добросовестной работы. Клейнмихель с торжеством посылает доклад государю и получает обратно с резолюцией: «Ты меня вовсе не понял, — и делу конец».

Как бы ни было, Меншиков, видимо, лишился благоволения царского, но государь был такой патриот, что, дозволяя себе иногда против лиц, его рассердивших, некоторые несправедливости, никогда не устранялся от советов, если считал их умными. Он был так честен, что никогда не бросал старого слуги отечества, хотя и не благоволил к нему. Досаду свою на Меншикова государь не скрывал, но, когда возбуждался серьезный вопрос, он не решал его, не спрося Меншикова, что он думает. Браня его, он между тем склонялся почти всегда на сторону Меншикова в советах. Доклады Меншикова были ему приятны; на балах, когда государь бывал озабочен какой-либо вновь полученной депешей, он подзывал Меншикова и с ним совещался. Можно сказать: с его врагами он жил, — с ним он царствовал, с ним и с Паскевичем, когда он бывал здесь. Ясно, что надобно было удалить Меншикова; этим достигались две цели: отлучение его слова от слуха царского и фактическое введение его товарища в управление министерством.

Случай представился: государь возбудил восточный вопрос и хотел послать Орлова в Константинополь, сказав, как обыкновенно, свои мысли князю Меншикову. Вот что я писал в докладе государю, по поручению князя: «Время для возбуждения этого вопроса кажется вообще неудобным, но если ваше величество остановились на исполнении своего намерения постановить ультиматум, то не изволите ли отложить это до июля месяца. В июле черноморский флот крейсирует ежегодно море для практики. Послу вашего величества останется только приказать следовать флоту за ним к Босфору; тогда законные требования вашего величества, подкрепляемые присутствием 1000 орудий, получат надлежащий вес пред Диваном, колеблющимся под влиянием Франции и Англии». Это не слово в слово, но совершенно точно по содержанию, и, кажется, писано было 11 января.

Нессельроде, боявшийся взрыва и не доверявший умеренности Орлова, старался об избрании Меншикова для этого чрезвычайного посольства. Киселев, который тоже был ввиду, отклонил от себя это поручение, и Меншиков назначен. В это время постиг его сильнейший припадок подагры; он пролежал три недели и отправился в Севастополь уже в распутицу.

Едва он выехал и едва прошел месяц, в который государь ожидал подписанного фирмана, все бросилось чернить его, кроме Нессельроде, но последний и сам утратил уже свой политический вес; со времени 1848 года, когда, не знаю почему, мы думали, что Австрия добровольно будет нам целовать ноги, — военная партия прозвала Нессельроде австрийцем; Орлов острил на его счет, называя его prince Circuliaski, — и государь мало его слушал. Управляющий морским министерством «приготовился» к обороне и говорил самодовольно про англичан и французов: «Милости просим!» Вице-адмирал Корнилов, выведенный Меншиковым в люди, писал сюда на него жалобы; сухопутные начальники тоже.

Государь, посылая флигель-адъютантов своих, отзывался с такою досадою о князе Меншикове, что эта молодежь не церемонилась с главнокомандующим. Государь требовал от князя партикулярного сообщения своих мыслей; князь Меншиков не отвечал на это с должною откровенностью, и государь гневался еще более; дисциплина ослабела; отдельные войсковые начальники портили дело; пороху было недостаточно; ругательства сыпались на князя при дворе, в салонах, в клубах и в газетах. Меншиков писал из Севастополя: «Коцебу описал год своей жизни! У меня имеется такой же, но я помолчу».

Наконец дошло до того, что приказано было сказать Меншикову, что если он видит свою неспособность, то долг его — проситься в отставку, — а Меншиков отвечал на это, что военный, стоящий под бомбами, не имеет права проситься в отставку, но что если его величество убежден в его неспособности, то напрасно медлит отставление его без просьбы.

В Севастополе комендант не дал главнокомандующему камень для оборонительных работ, говоря, что без разрешения военного министра не может выдать камень, заготовленный для оборонительной казармы. Из Петербурга не давали ему даже канцелярии. Князь Меншиков писал мне 17 октября 1853 года: «Восемь месяцев, как печать занимается мною, и с этих пор я стал совершенно равнодушен ко всему, что про меня говорят, пишут и печатают, так же как и к постановке меня на сцене г-жой Блудовой и к злословию Д. Нессельроде (сына канцлера, отъявленного дурака) и барона Мейендорфа. Я устал физически и нравственно среди странствований, которые я обязан делать; я обременен громадной корреспонденцией, как французской, так и русской; мои письменные документы, со времени моего возвращения из Константинополя, составляют груду более 700 листов. Не имея ни секретаря, ни чиновника, я вынужден составлять и переписывать все сам; писарь Лялин — мой единственный помощник. Много раз я проводил в день за моим письменным столом по десяти часов и даже более». И в этом жалком положении он был еще в состоянии шутить. Он оканчивает это письмо словами: «Пора кончить это длинное письмо; это почти по-воронцовски, который пишет мне послания от 12 до 22 страниц!» Но ни заботы, ни огорчения не заглушали в нем доброго участия и приветливости. Передо мной письмо его от 9 декабря 1854 года, когда половина Севастополя уже пылала. Меншиков пишет мне: «Я с удовольствием узнал, что вы получили Владимира 2-й степени и что ценят ваши таланты и вашу службу. Напомнив о себе вашей дружбе, доказательства которой вы мне давали столько раз, я возвращаюсь на бастионы, бомбардируемые неприятелем».

Великий князь Константин Николаевич послал к нему Комовского без просьбы князя. Князь писал мне: «Флюгарка может быть мне полезна; она покажет, с какой стороны дует ветер».

В 1855 году, в минуты, когда кончался император, Меншиков был уволен от звания главнокомандующего, — и странно, в тот же день, почти в тот же час, как государь отдавал Богу душу в Петербурге, — Меншиков сдавал команду по болезни и лежал без признаков жизни перед А. Д. Крыловым, сидевшим у постели в недоумении, перед трупом или перед живым сидит он! Так Меншиков предупредил фактически свое увольнение.