Александр Воронский - Желябов

Враждебный отзыв о Желябове в устах Окладского вполне понятен. Вероятно у Желябова, как у всякого человека, были свои недостатки, но праздным тщеславием он не страдал. Возможно, он был честолюбив. Семенюта о Желябове в бытность его в Одессе повествует:

— У него сделалось какое-то органическое отвращение ко всему, что так или иначе носит следы, или имеет какое-нибудь отдаленное сходство с аристократизмом. Вероятно, поэтому он так старательно уклонялся от свидания с Осинским.

"Ты знаешь, не люблю этих белоручек".

Быть может, играли известную роль большое самолюбие и честолюбие Желябова: на вторую роль он не согласился бы, ну, а первая едва ли бы далась ему рядом с Осинским. Желябов был непобедим среди толпы, а в обществе, среди интеллигенции, Осинскому принадлежала пальма первенства [78] П. Семенюта — Из воспоминаний. "Былое", 1906 г. № 4. .

Судить, кому принадлежит пальма первенства среди интеллигенции, Осинскому или Желябову, нам, понятно, не приходится, но ничего дурного в революционном честолюбии видеть нельзя. Сущность революционного честолюбия заключается в стремлении выделиться своею преданностью революции, трудовому народу. Что же худого в таком стремлении? Андрей Иванович имел все права быть честолюбивым; он обладал богатейшими способностями, не жалел себя. В конце концов, он стремился опередить других на путях, которые вели к эшафоту…

У боевого друга его, А. Тыркова, есть в воспоминаниях одно очень любопытное замечание:

— Желябов вел себя совершение как равный с равными, как товарищ. Несмотря на его такт, в нем была, однако, какая-то жестокость силы, которая сама неудержимо стремится вперед и толкает перед собой других…

Это вполне возможно и даже весьма вероятно. Такой "жестокостью" страдают все люди, высоко одаренные. От богатства сил своих они предъявляют к окружающим большие требования; многое им кажется простым, естественным и легким только потому, что у них самих это выходит просто, естественно и легко.

Желябов сам не знал покоя и отдыха и от своих товарищей требовал неутомимости.

Фигнер утверждает, в Желябове "не было решительно ничего утонченного, это был прекрасный мужик, переработанный образованием и культурой". В Желябове, действительно, не было той упадочной утонченности, какую мы наблюдали, скажем, в известных кругах интеллигенции накануне революции; но вместе с тем этот "прекрасный мужик" был способен на переживания и замечания очень глубокого и тонкого свойства. Например, он сказал о Михайлове:

— Михайлова многие считают человеком холодным, с умом математическим, с душою, чуждою всего, что не касается принципа. Это совершенно неверно. Я теперь хорошо узнал Михайлова. Это — поэт, положительно поэт в душе. Он любит людей и природу одинаково (конкретно, и для него весь мир проникнут какою-то чисто человеческою, личной прелестью. Он даже формалистом в организации сделался именно как поэт; организация для него — это такая же личность, такой же дорогой для него "человек", делающий притом великое дело. Он заботился о "ей с такою же страстной, внимательной до мелочей преданностью, с какой другие заботятся о счастьи "любимой женщины".

Совершенную правильность оказанного подтвердил впоследствии сам Михайлов своими автобиографическими записками, а еще больше своими предсмертными письмами. В них заядлый заговорщик действительно — Настоящий поэт. Но в этих словах Желябов сам раскрывается с новой и неожиданной стороны; такие замечания способен делать только человек сложной духовной организации. Следует пожалеть, что до нас дошли лишь смутные обрывки подобных высказываний,

Об интимной жизни Андрея Ивановича сведения тоже чрезвычайно скудны. Семенюта упоминает о некоей "барышне", привязанность к которой Желябов питал с молодости целые десять лет, причем он требовал якобы и от других преклонения перед своей возлюбленной. Жену свою Ольгу Семеновну Желябов любил, но люди они, как уже отмечалось, были разные, и когда Андрей Иванович вступил в ряды террористов, он потребовал развода. Ольга Семеновна, тоже по-своему очень любившая мужа, долгое время от развода отказывалась, но потом вынуждена была на него согласиться. По отзывам современников Желябов легко увлекался женщинами, и про него можно сказать, что сказал Степняк-Кравчинский про Валерьяна Осин-ского: он любил женщин и был любим ими.

Вступив в террористическую организацию, Желябов сошелся с Софьей Львовной Перовской. Еще на Липецком съезде Андрей Иванович "восхищал" Перовскую, хотя она тогда не соглашалась с ним и была завзятой народницей, отрицавшей "политику". Лев Тихомиров, утверждавший в своих воспоминаниях, что одно время он, Тихомиров, считался женихом Перовской, сообщает: самолюбивая, властная, с резко выраженной женской натурой, Софья Львовна всей душой полюбила Желябова и даже "стала его рабой и находилась в полном порабощении". Отзыв Тихомирова справедлив только в одном: Перовская, действительно, всем сердцем полюбила Андрея Ивановича.

Что известно об этой любви? Почти ничего. Не осталось никакой переписки; воспоминания современников сдержанны, скудны; такими они и должны быть о личной жизни у этих людей. Тут нечем поживиться повествователям и романистам. Все сокровенно, похоронено навеки, навсегда.

Ашешев называет Перовскую мужененавистницей; будто бы она считала женщин выше мужчин и щепетильно-ревниво относилась к достоинству женщины. Сердце ее было "забронировано от страстных увлечений, свойственных вообще людям". Желябов, однако, подчинил себе эту "мужененавистницу".

Прежде всего, очень сомнительно, чтобы Софья Львовна являлась мужененавистницей. Перовская, — это отмечает и Ашешев, — из последних сил, не жалея жизни, стремилась освободить товарищей-мужчин из каторжного заключения; неудачи переживались ею очень тяжело. Она была также в высшей степени заботлива к нуждам своих товарищей. Словом, незачем приписывать Андрею Ивановичу, будто только он помирил Софью Львовну с "сильным полом". Все это обывательские домыслы. Можно, однако, с уверен костью сказать, что, ломимо всего прочего, Желябова и Перовскую сильно сближала их общая тяга к пропаганде в народе; недаром они деятельно занимались в рабочих кружках я вместе хлопотали над "Рабочем газетой".

Это была сильная и горькая любовь. Перовская любила Желябова первой любовью, но и последней. Последней любовью любил Перовскую и Желябов. Оба были обречены, оба знали, что жить осталось, самое большее, месяцы. Оба каждый день, каждую ночь ждали развязки. Он приходил к ней пропахнувший динамитом. Она отдавала ему отчет в наблюдениях за выездами царя. Они глядели друг на друга и видели, как на очи спускалась тень смерти. Они были бестрепетны, они были бесстрашны, но кому ведомо, во что обходилось это бесстрашие, что было передумано и перечувствовано в минуты скорби и усталости. Эта, на вид крестьянская девушка, розовощекая, с русой косой, со светло-серыми глазами, с розовыми пальцами, скрытная, сдержанно-страстная, умела быть женственной и мягкой. Не случайно в ее облике так много детского, в этих нежных, припухлых щеках, в слабо и неопределенно очерченном подбородке, в ясном и чистом взгляде. Но ведь и он порой напоминал собою ребенка; так просто и заразительно он смеялся, как любил он подурачиться, похвалиться своей силой. Она отдавала террору свою любовь, отдавала мужа, возлюбленного, отца будущих детей, товарища, вожака партии. Он терял в ней жену, сестру, боевого, бесценного и нежно-сурового друга! У людей их закала, их эпохи любовь никогда не превращалась во всепоглощающее чувство; они не распускали павлиньи перья; не значит ли это, что им легко было бросить свою любовь палачам на расправу?! И. И. Попов сообщает: