Сергей Волконский - Разговоры

— Последнее спасение — «всегда».

— Оттого в картинах вечного блаженства ангелы играют на музыкальных инструментах…

— Конечно, немолчность есть «всегда».

— И оттого они залиты светом.

— Оттого. Свет — самое бесплотно-текучее «где», а музыка есть плотски текучее «когда».

— Так. Свет — наименьшая плоть в пространстве.

— Музыка — наибольшая плоть во времени.

— А смертный человек не может зрительно осуществить бестелесное иначе как в наименьшей плоти плотского…

— Свет.

— И в наибольшей плоти бесплотного.

— Музыка.

— И вот почему в картинах вечного блаженства ангелы играют…

— Осуществляют то, что наименее бестелесно во времени.

— И утопают в лучах…

— В том, что наиболее бестелесно в пространстве.

— Значит, наименьшая телесность в пространстве…

— Свет… Что же?..

— Соприкасается с наибольшей телесностью во времени…

— С музыкой. Совершенно верно.

— И там, где свет переходил бы в музыку, там был бы мост из пространства во время.

— Перелив света в музыку есть разрежение пространства во времени.

— А почему, собственно, музыка есть наибольшая телесность во времени?

— Вы ли это?

— Нет, я хочу определения.

— Извольте, но вы же знаете.

— Я знаю, но знания не довольно, я хочу формулу; я потом вам скажу, для чего. Ну-с, музыка есть наибольшая телесность во времени — почему?

— Потому что только в музыке звук находит форму, а без формы нет телесности.

— Прекрасно сказано. Это мне почему-то вдруг напомнило, что Жорж Санд говорила об искусстве: «Искусство — не что иное, как форма».

— Искусство есть телесность того, что не имеет тела. А без формы нет телесности, значит…

— Без формы нет искусства?..

— Значит, нет.

— Но это еще не значит, что, как говорит Жорж Санд, искусство есть не что иное, как форма, что оно есть только форма.

— Видите, та же Жорж Санд где-то сказала, что реакция всегда обращает внимание на одну сторону вопроса — на ту, которая оставалась в пренебрежении.

— Ох, вы искусник насчет золотых середин.

— Середины мы во всем любим, не в одних дилеммах, во многом, начиная с артишоков. А теперь скажите, зачем вам нужна была формула, если не для себя?

— Я думаю о других. Если бы меня другой спросил, то как бы мне ответить, чтобы понятней было?

— Кто же вас спросит?

— А я думал, что бы я сказал, если бы, например, Володя поинтересовался, почему музыка есть наибольшая телесность во времени.

— Успокойтесь, никогда не спросит. С него довольно, что Шаляпин — наибольшая телесность в пространстве.

— И все-таки меньшая, чем он сам в данную минуту; смотрите, сколько ему надо места, чтобы выйти.

— А сколько надо будет времени!

— И слияние пространства и времени в движении? Так, кажется, по вашей теории?

— Блистательнейшее доказательство.

— Тушат свет, и Володю просят выйти…

— Мост между пространством и временем.

— Кажется, он с лестницы падает!..

— Разрешение пространства во времени.

— Бедный Володя!

— Не вечное блаженство.

— Дойдет ли домой?

— Из «где» в «куда»?

— Наверно, заблудится…

— Из «куда» в «никуда».

— Еще в участок попадет…

— Из «никуда» в «когда».

— И, наверное, надолго.

— Сгущение времени в пространстве.

— До «Раннего утра».

— Пока Дуняша не проснется.

Москва,

19 октября 1911

— Послушайте, эти туалеты прямо невыносимы.

— Не правда ли?

— Платье не платье…

— Рубашка не рубашка.

— Шляпа не шляпа…

— Котомка не котомка.

— Что это такое?

— Избранные натуры.

— Ага, это то, что в «новейшей литературе», теперь уж устаревшей, называлось «жить красиво»?

— О нет, даже не это. Ведь жить красиво у господ Пшибышевских всегда значит — кого-нибудь мучить. А это так безобидно… Это оскорбляет чувство красоты, но…

— Не одно чувство красоты, а и чувство жизни, как всякое искажение, как всякий «наперекор».

— А, это другой вопрос, и тут, действительно, обидно видеть, что именно те, кто задается задачами искусства, те больше всего увлекаются этим «наперекорным» направлением.

— Они думают, что искусство есть выход из жизни.

— Когда оно есть лишь продолжение, цветение жизни.

— К чему это стремление быть непохожим на других?

— Не правда ли? Эти глаза, смотрящие куда-то «вон», мимо людей. Как жалко видеть женщин, которые добровольно себя уродуют, которые, вместо того чтобы свою же природу развивать изнутри внаружу, оставляют ее в сонном, неразработанном виде, а заимствуют снаружи чужое или выдуманное и в этом чужом полагают сущность своей личности.

— Правда, лучше полная невоспитанность, чем такая ложная. Это какое-то затаптывание природы.

— Надгробная плита, запрещение жить. Знаете, что меня всегда поражает? Остановка жизни, постоянное «на полпути». Ведь вот посмотрите, все это новое увлечение пластикой, танцами. Ведь танец есть жизнь выше жизни, это нечто большее, чем ходить, это упразднение пут, а они, эти дамы, «любящие» пластику и танец, они в жизни спутаны в собственных, самими ими выбранных оковах. Вы слышали когда-нибудь смех? Я видел только улыбки — остановка на полпути.

— Верно, верно, они запрещают себе смех.

— Запрещают или просто не смеются, но только самое высокое, сияющее, дивное, что есть в человеческом облике, — улыбка, — у них застыло на первой ступени. А ведь улыбка — это первый зародыш истины в человеке: ребенок никогда не улыбнется, если он взаправду не радуется. Какой же грех останавливать, замораживать улыбку! И какой же грех улыбкой лгать!.. Нет, нет, раскрыть себя — вот что такое искусство.

— И это же есть жизнь.

— Очевидно, потому что сокрыть себя — это есть смерть…

— И конец искусству?

— Конец всему.

— Я понимаю, почему люди жизни не любят эстетов.

— Нет, нет. Как говорила одна барыня — c'est un недоумение. И вина на стороне «эстетов». Когда искусство уродует и калечит, я понимаю, что предпочитают взять ружье и идти в болото. Да я бы предпочел видеть свою дочь мокрую, краснощекую, в болотных сапогах, чем такой «избранной натурой», в сандалиях, с глазами, смотрящими «вон».

— Да, но болото, дождь, осока — все это не искусство, это жизнь, просто жизнь, без искусства. Хочется «иного».

— Так надо идти в «иное», но надо взять с собой все это краснощекое здоровье и с ним вместе идти в искусство, и идти от жизни, а не выходить из жизни и потом искать искусства — никогда не найдете.

— Что же, по-вашему, кто-нибудь из педагогов это понимает?

— Только Далькроз, больше никто. А кроме него и, конечно, его последователей, все художественное воспитание прямо построено на выходе из жизни. Какое же искусство? Ремесло, а не искусство.