Дмитрий Шестаков - Упрямый классик. Собрание стихотворений(1889–1934)

«Неизвестный Шестаков», впервые в полном объеме представляемый читателю, достоин внимания по многим причинам. Помимо литературных достоинств, стихи и личность их автора представляют интерес в историческом и культурном контексте эпохи. Ученик Фета и последователь Фофанова, он как будто прошел мимо символизма (влияние которого, может быть, заметно в его стихах 1900-х годов, но никак не 1920–1930-х годов), не говоря уже об акмеизме, футуризме и прочих «измах», и совершенно проигнорировал «будни советской недели». Полная «выключенность» из литературного процесса этих лет приводила к курьезным ситуациям. Работая в начале 1970-х годов над статьей о Дмитрии Петровиче для «Краткой литературной энциклопедии», Долгополов определил его, в соответствии с дефинициями, принятыми в энциклопедических изданиях, как «русского поэта». И получил следующий ответ из редакции: «При тех временных и географических границах, в которых жил Шестаков, мы должны указать в дефиниции, что он «рус. сов. поэт» (выделено в оригинале. – В. М.). Мы не даем такой дефиниции только в исключительных случаях – при особом отношении к советской власти. Поскольку я не могу судить, как было в данном конкретном случае, прошу Вас дать необходимые пояснения в тексте» (письмо М. Н. Хитрова Л. К. Долгополову от 4 января 1973 г.). Называть Шестакова, не напечатавшего ни одного стихотворения при советской власти, «русским советским поэтом» было бы странно, но определить литератора, жившего и писавшего (пусть «в стол») при этой власти целых двадцать лет, никаким иным образом не дозволялось, если он не был «явным врагом» вроде Гумилева или Замятина. Впрочем тот же Замятин и по характеру своего творчества, и, главное, по месту в литературной жизни, вне всякого сомнения, был писателем несравненно более «советским», нежели Шестаков, который в итоге так и остался в энциклопедии «русским поэтом». Однако, его стихи, писавшиеся в эпоху, «когда стал стих сложней, чем танк», по ироничному замечанию Игоря Северянина, не кажутся анахронизмом.

Неприятие новаций сделало Шестакова маргиналом в литературном процессе, но доказало жизнеспособность традиционных поэтических форм XIX века – в первую очередь, лирического фрагмента – в разработке которых ему принадлежит видное место. Его поэзия ориентирована прежде всего на Фета и Тютчева, но Тютчева еще не перетолкованного символистами. В раннем творчестве влияние Фета определило восторженное по настроению, но несколько приглушенное по силе выражения любование природой и отказ от гражданских, урбанистических и прочих «нелирических» мотивов. В поздних стихах – еще и своеобразный пантеизм, приятие окружающего природного (не социального!) мира и слияние с ним, ощущение гармонии, душевной молодости и радости жизни, скорректированное «философической грустью» по поводу возраста и недугов. «Хвала богам – покровителям муз – я еще дышу и пишу после летней встряски, вернувшись в золотой сейчас и солнечный – после тоже некоторой ненастной «встряски» Владивосток, – сообщал Шестаков Перцову 6 октября 1930 г. – <���…> Уповаю также – теперь, когда болезни – более или менее прочно – выпустили меня более или менее целым из-под своей жуткой власти, – солнце и ясные дни здешней хотя бы поздней осени возьмут свое и подскажут мне один-другой удачный стих в дополнение к прежним избранникам. А в этом отношении я шибко алчен, и чем старше становлюсь – всё ненасытней делаюсь и ненасытней: надо же пользоваться по мере сил немногими остающимися ясными, да и вообще-то днями: «Парки счет ведут им строгой», и не хочется пропустить ни одного без отметки» [13] РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1347. Л. 52. Сообщено В. А. Резвым. .

Заметное место в поздней лирике Шестакова занимает тютчевская тема «закатной любви». Ее реальная, биографическая мотивированность интересовала Долгополова, который прямо обратился с вопросом к сыну поэта. Тот уверенно ответил: «В жизни моего папы во владивостокский период не было никаких фактов, которые могли бы быть реальной (непосредственной – совпадающей по времени с периодом творчества) основой любовных стихотворений. <���…> Мне думается, не исключена возможность, что некоторые из заинтересовавших Вас стихотворений могли быть своего рода поэтическим сопереживанием автора, отличавшимся исключительной деликатностью в отношении чувств других людей, всего того, что принято относить к личной жизни другого, хотя бы и близкого родственника. Возможно, «виновником» иногда мог быть и Ваш покорный слуга» (письмо от 2 декабря 1969 г.). Месяц спустя он пояснил: «Когда я сообщил жене о моем ответе на Ваш вопрос о реальных переживаниях, лежащих в основе любовных стихотворений владивостокского периода, она вполне резонно заметила: «Почему же ты не написал Леониду Константиновичу о том, что твои родители были идеальной супружеской парой, что Дмитрий Петрович был прекрасным семьянином, любящим, верным супругом и заботливым отцом?». Вероятно, жена права: я должен был сказать и об этом» (письмо от 4 января 1970 г.). За отсутствием иных сведений эту информацию следует признать исчерпывающей, тем более, что ее косвенно подтверждают, например, строки 1926 г. «Не думай, друг, что я пылаю: // В чужой восторг я рад вникать…». Видимо, поэтому «закатная любовь» в стихах Шестакова не окрашена в трагические тона, хотя и не лишена «элегической» грусти. «На склоне дня прекрасней день, // Под вечер жизни глубже радость», – эти строки одного из поздних стихотворений можно назвать лейтмотивом заключительного периода его творчества.

С Тютчевым позднего Шестакова роднит и пристрастие к малым формам, которые, являясь частицами целого, имеют самостоятельную ценность и не кажутся осколками разбитой вазы. Это лаконичные и очень «завершенные» миниатюры, которые легко объединяются в циклы и значимы сами по себе. Его стихи – своего рода лирический дневник, записи в котором прямо не связаны между собой, но проникнуты общим настроением и мироощущением автора. Это и автопортрет чистого, целомудренного, целеустремленного и гармоничного человека, что особенно важно с учетом скудости биографических сведений о нем.

Собирая и комментируя в конце 1960-х и начале 1970-х годов стихи отца, П. Д. Шестаков подчеркивал, что тот не считал себя христианином, не ходил в церковь, не соблюдал обряды и не принимал дома священников, а также по мере возможности уклонялся от общеуниверситетских молебнов и прочих церемоний, из-за чего имел осложнения и даже неприятности по службе в дореволюционные годы; его жена Александра Никитична была верующей христианкой, но чуждой какого-либо фанатизма. Даже законоучитель в казанской гимназии с осуждением говорил: «Все вы, Шестаковы, безбожники». Сейчас уже невозможно сказать, было ли это продиктовано личной позицией и воспоминаниями сына поэта или стремлением сделать стихи отца более «приемлемыми» для новой эпохи. В поздних стихах Дмитрия Петровича порой встречаются христианские мотивы (созвучные его другу Перцову), однако эти тексты по каким-то причинам не попали в машинописный свод, составленный его сыном.