Марк Цыбульский - Владимир Высоцкий в Ленинграде

Молодёжь неистово аплодирует. Встречи ждали давно, хоть и не надеялись. Но повезло — Театр на Таганке приехал в Ленинград.

Сильные удары по струнам:

Для меня будто ветром задуло костёр,

Когда он не вернулся из боя…

Песни звучат одна за другой. Среди них много о войне, неостывшая за 30 лет ненависть, скупые слёзы фронтового братства, где "проверка на прочность — бои".

Поёт, отдаваясь целиком. Сжигая себя. Это не сыграть. Это правда. Стоим в нескольких шагах от него. И каждый раз, когда гремят аплодисменты, слышим тихое — не в микрофон — для себя, только для себя — "Спасибо".

Сначала предполагалось так: концерт пройдёт без перерыва — ведь через три часа спектакль. Но студенты не отпустят, сразу стало ясно. Решили — Владимиру Семёновичу нужен небольшой отдых.

Занавеса не было, просто Высоцкий ушёл в глубину сцены, снял гитару…

И тут я решилась. Продираюсь сквозь толпу обступивших его.

"Корреспондент морской газеты?" — он удивлённо поднимает брови и оглядывается на организатора концерта — черноволосого бойкого человека. Видимо, была договорённость: никого из посторонних. Я в отчаянии — ничего себе журналистский "успех".

"Но всего два вопроса", — лепечу.

Лицо Владимира Семёновича смягчается.

"Десяти минут хватит?"

"Конечно", — отвечаю торопливо, чтобы не раздумал.

Гвалт стоит ужасный.

"Уголка тихого не найдём здесь?"

"Может быть, поднимемся в редакцию? Это рядом, по лестнице".

Взбегает легко. Гитару держит бережно, перед собой.

"Как Вы относитесь к песне? Своей песне? Какое место занимает она в Вашем творчестве? Ведь есть ещё и Театр на Таганке. Есть кинематограф…"

"Удивитесь, наверное, — говорит спокойно, голос густой и в то же время мягкий, — если использовать это изъезженное слово хобби, то отнесу его не к песне. Хотя многим хотелось бы этого. Нет, песня для меня — главное…"

Второй вопрос задаю, конечно, по тем временам глупейший.

"Собираюсь ли выпускать книгу стихов? — переспросил он. И усмехнулся. Горько и как-то беззащитно. — Собираюсь. Но разве от меня это зависит…"

Звонок на концерт. Решили — несколько минут он оставит для меня после концерта.

И снова жёсткие, жестокие песни о мещанстве, сытом чванстве, нравственной тупости…

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более, когда в неё плюют…

Конечно, разговора после уже не получилось — до спектакля оставалось минут пятнадцать. А ещё надо было добраться до Дворца имени Первой пятилетки.

Но я приготовила блокнот и ручку:

"Пожалуйста, несколько слов для моряков".

На секунду задумавшись, размашисто пишет на листочке в клеточку: "Счастливо плавать и возвращаться. Добра. Высоцкий".

Отдавая ручку, улыбается:

"Успеха Вам, морской корреспондент. Хотя и напрасно это…"

Тогда я не поняла, что напрасно. Но он-то уж знал, как в воду глядел…

Репортаж написала быстро. Вот он сейчас передо мной, на пожелтевших редакционных бланках. Назвала "Красный, чёрный, белый". Объяснила это так: "Эмоциональную насыщенность песен Высоцкого можно сравнить, пожалуй, с плакатом. Художественные средства последнего весьма скупы и чаще всего плакатисты ограничиваются тремя цветами…"

Это у Высоцкого-то художественные средства скупы… Но как говорится, что написано пером…

Наш осторожный редактор не поленился и созвонился с горкомом. Инструктор отдела пропаганды, в общем-то, миляга-парень, замахал руками…

Одним словом, печатать запретили. Категорически". [160] Т. Авдеева. "Корабли постоят и ложатся на курс…" в газ. "Морская Россия", 1998 г., № 1 (15), январь, стр. 7.

Итак, очередное интервью с Высоцким пошло не в газету, а в корзину. Почему? Вряд ли даже сами запрещающие могли бы членораздельно ответить на этот вопрос.

Ещё один концерт Высоцкого в Ленинграде состоялся 24 июня 1972 года в ЛОМО. Об этом выступлении подробно рассказал В. Морган, чьи воспоминания я включил в эту главу без сокращений:

"Душным летом 1972 года в Ленинграде, на Чугунной улице, в коробке служебного помещения, называемой совещательной комнатой, где в тот момент находились поэт Г.Поженян и ещё двое незнакомых мне парней, я впервые лицом к лицу встретился с великим человеком — Владимиром Высоцким.

В то время я уже целый год трудился репортёром-подёнщиком на радио Ленинградского оптико-механического объединения, сокращённо — ЛОМО.

Великий тёзка мой к тому времени преуспел: бросил Киевский строительный институт, где учился по настоянию родителей (это ошибка — Высоцкий учился в Московском инженерно-строительном институте им. В. Куйбышева — М.Ц.), закончил театральную студию, попробовал актёрскую силу на подмостках двух или трёх московских театров и прибыл в прославленный город на Неве уже в роли бессмертного Гамлета в составе труппы знаменитого Театра на Таганке.

Таганцы ставили пьесу Шекспира во Дворце культуры имени одной из советских пятилеток, уж не помню точно, какой по счёту. (Полагаю, В. Морган несколько лукавит: Дворец культуры им. Первой пятилетки был в Ленинграде местом весьма известным — М.Ц.) Творческая интеллигенция и советскопартийная общественность Северной Пальмиры пришла в необычайное волнение от невиданного до сих пор Принца Датского, произносящего шекспировский монолог в переводе Бориса Пастернака на пустой сцене, у края свежевыкопанной могилы, в спортивном трико и с гитарой наперевес.

Кому-то это показалось, кому-то — не очень, кто — "за", кто — "против". Горячие дискуссии вокруг образа нового Гамлета, воплощённого на сцене Высоцким, переходили порой в рукопашные схватки. Особенно в студенческих общежитиях.

И вдруг в среде местных журналистов и газетчиков разнеслась удивительная весть, что всеобщий кумир выступит со своими песнями в конференц-зале ЛОМО. Здесь в то время находилась одна из лучших сцен тогдашнего Союза с любящим исполнителя интеллигентным и благодарным слушателем.

Бывшее ЛОМО — одна из передовых и крупнейших в мире фирм по оптике, радиотелемеханике и акустической аппаратуре для космоса и подводных изысканий. Трудилось там тогда тысяч сорок разного народу: все в наушниках производственной музыки, почти все сплошь в белых халатах и мягких тапочках, в герметично закупоренных помещениях с заданным микроклиматом, с Политехническим институтом на базе предприятия. Здесь становилось нормой: высококвалифицированный рабочий с одним, а то и с двумя инженерными дипломами.

Дюраль, стекло, бетон… Мягкие кресла просторного конференц-зала амфитеатром облегали небольшую открытую, полуовальную сцену, оборудованную микрофоном стационарной звукозаписывающей студии. А само предприятие, кстати, считалось "закрытым", оборонного значения, и чужих журналистов со стороны просто-напросто оттуда выгоняли. Информация местных газетчиков, поставляемая ими во внешний мир, тщательно отцеживалась через секретный отдел. В многотиражной газете ЛОМО "Знамя" (правильное название газеты — "Знамя прогресса" — М.Ц.) сотрудничал в те годы Сергей Довлатов, черпая там материал для своих первых рассказов, и вырастая в известного писателя.