Иван Сергеев - Иван Андреевич Крылов

В 1809 году вышла первая книга басен Крылова. Она разошлась мгновенно и принесла ему невиданную славу. Внезапный успех ошеломил не только современников, но и самого автора. Он был убежден, что читатели тепло встретят его книгу, но не ожидал такого успеха. Ему было невдомек, что первая книга басен станет для него воротами, за которыми открывается теряющаяся в тумане веков дорога в бессмертие.

Ему было сорок лет. Слава всходила стремительно. И опиралась она не на изысканные круги «избранных» или «немногих» ценителей искусства, а на широчайшие народные массы. Басни Крылова передавались из уст и уста, шли в письмах из края в край страны, и всюду их встречали с радостью. Никто и никогда еще не говорил таким близким, понятным народу языком. Своими баснями Иван Андреевич прекратил споры о том, каким языком следует писать, каким языком надо говорить с русскими людьми.

В те годы русская аристократия искала путей к народу, пытаясь найти с ним какой-то общий язык. Грамота становилась явлением нередким. Всюду открывались школы, усиливались связи с заграницей, росла торговля и промышленность. Россия быстро шла к цивилизации.

При Александре I правительство серьезно было озабочено тягой народа к знанию. Опора трона—дворяне отлынивали от наук. Образованными людьми становились сыновья ничтожных чиновников, дьячков, купцов, ремесленников, крестьян, выкупившихся из крепостной неволи. У них были свои собственные интересы, отличные от интересов правительства, а иногда даже враждебные ему. Желанием крепче связать себя с массами и объяснялся тот повышенный интерес высшего общества к русской национальной культуре, к русскому языку, к русской старине. Но у аристократов, воспитанных зарубежными гувернерами, не было ни настоящей любви к этой старине, которую они считали варварской, ни к языку, называемому ими «подлым».

По свидетельству современника [31], многие из князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Волконских, Мещерских — представителей знатных русских родов — не могли двух слов написать по-русски. Высшее общество говорило на своеобразном русском языке, из которого изгонялись «грубые» и «некрасивые» слова. Он был гораздо беднее народного языка, и неудивительно, что аристократы жаловались на его скудость.

Тогда же началась борьба за чистоту русского языка. Ревнитель национальной культуры, поклонник русской старины, адмирал Шишков и его последователи предлагали изгнать из родного языка все иностранные слова и выражения. Таким словам, как «эпоха», «энтузиазм», «мораль», «революция», по их мнению, в русском языке не могло быть места. Шишков предлагал обогащать язык, вводя в него не иностранные, а истинно русские слова, созданные на основе церковно-славянского языка, как, например, багрянородный, злокозненный, тлетворный, неискусобрачная и т. п. Он утверждал, что язык должен делиться на простой, разговорный слог, на книжный, средний слог и на высокий, которых нельзя было смешивать друг с другом. Он считал пустой манерностью писать на иностранный образец: «когда путешествие сделалось потребностью души моей», вместо того чтобы сказать просто: «когда я любил путешествовать». Наряду с правильными утверждениями Шишков грубо ошибался, полагая, что язык можно создавать искусственно, да еще основывая эту искусственность на отживших мертвых формах церковно-славянщины.

Противники Шишкова — карамзинисты — создавали свой язык, изящный, благопристойный и благозвучный. Он в еще большей степени был чужд и не понятен народу. Борьба за язык, борьба за стиль длилась десятилетия. Даже четверть века спустя Дмитриев в письме к поэту Жуковскому с возмущением писал, что на публичной лекции в Петербурге «некто Плаксин», а за ним «Межевич в речи на торжественном собрании» обвиняли Карамзина в том, что его стиль «ознаменован совершенным отсутствием народности...» «Что же такое народность? — недоумевал Дмитриев. — Писать так, как говорят наши мужики на Сенной и в харчевнях?» [32]

С точки зрения Дмитриева и Карамзина язык народа был не языком, а грубым жаргоном, и тут вполне уместно вспомнить остроумное замечание французского писателя Бальзака. В одном из своих романов [33]он говорит: «У высшего света тоже есть свой жаргон, только зовется он стилем...»

Крылов проник в самую душу языка, а язык — это душа народа со всеми ее оттенками и богатством, — и заговорил с народом на родном его языке. Он первый в России стал писать не для немногих, а для всего народа.

Басни его были на редкость просты. Никаких внешних красот, обыкновенные прозаические будничные слова, которые шли друг за другом в привычной последовательности. Новая басня звучала так, словно вы ее знали с детства, и в то же время она была так свежа, что человек, в десятый раз читавший ее, находил все новые и новые красоты. Это казалось удивительной тайной, каким-то волшебством. Обычное слово под пером баснописца как бы оживало; иногда оно тяжелело, как грузный камень, иногда превращалось в нечто невесомое, похожее на дыхание легкого ветерка. Слово стало послушным орудием его мысли; он играл им, разил, колол, уничтожал, ласкал, нежил. «Ни один из поэтов не умел сделать свою мысль так ощутительною и выражаться так доступно всем, как Крылов», свидетельствовал Н. Гоголь.

Иван Андреевич добился своего: он овладел языком так, как мечтал в годы своих скитаний. Именно в борьбе за русский язык и проявился с особой яркостью и силой патриотизм Крылова, его любовь к родине.

Еще Ломоносов славил красоту, звучность, точность и блеск русской речи. Но только Крылов открыл нам все богатство родного языка. И народ понял, каким сокровищем он обладает.

Можно наугад взять несколько отрывков из различных басен и убедиться, с какой виртуозностью владел словом Крылов. Вот описание бури в басне «Пушки и Паруса»:

Сочетания звуков, то тяжелых и мрачных, то блистающих, сталкивающихся друг с другом, мгновенно рождают в воображении картины простора и бури; тут взвешено не только каждое слово, каждый звук, но каждая отдельная буква. Только с Крылова, пожалуй, русская азбука заиграла всеми красками радуги.

Или возьмите другой отрывок из басни «Крестьянин и Смерть» — спокойный, эпический рассказ, в словах которого вы ощущаете каждое движение, каждый вздох старого крестьянина: