Борис Евгеньев - Радищев

Дело, конечно, не в «судьбе», а в тех особенных свойствах ума и нравственного характера Радищева, которые выделяли его из числа окружавших его людей и понуждали выбирать свои, не похожие на другие, пути в жизни, согласно требованиям собственной совести.

В 1765 году, на третьем году пребывания Радищева в пажеском корпусе, в Россию вернулся, окончив курс учения в лейпцигском университете, молодой граф Владимир Орлов, брат фаворита Григория Орлова. Он был «обласкан» императрицей и, несмотря на свою молодость, назначен директором Академии наук.

Нуждаясь в образованных юристах, Екатерина, по совету Владимира Орлова, повелела отправить шестерых пажей обучаться в Лейпциг. В числе этих пажей оказались Радищев и его друзья — Челищев, Рубановский и Кутузов, — прямое свидетельство того, что они отличались успехами в науках в бытность свою в пажеском корпусе.

К пажам разрешено было присоединиться еще шести молодым дворянам.

Наставником и попечителем, или, как его называли, «гофмейстером», будущих студентов был назначен грубый и невежественный солдафон из немцев — майор Егор Иванович Бокум.

Иностранная коллегия выдала 20 сентября 1766 года студентам паспорта, и вот Радищев отправился за границу.

Ему было семнадцать лет. В этом счастливом возрасте даже привычная, будничная жизнь нередко кажется волнующе-таинственной и многообещающей, а каждый новый день — днем возможного свершения радостного чуда…

Дорожные кареты быстро катились по размытой дождями пустынной дороге. Позади, в мглистом тумане, за косыми темными полосами дождя, давно уже скрылся, словно растаял, Петербург.

Там осталась прежняя жизнь вместе с пажеским красным камзолом, башмаками на высоких каблуках, гнусавыми нравоучениями Морамбера.

Камер-фурьер [49] Камер-фурьер — придворный чин. уже больше не надерет уши за нерасторопную подачу блюд к царскому столу…

Было ли в этой жизни что-нибудь такое, о чем можно было пожалеть? Да, было. Сильнее печали разлуки с милыми сердцу родителями, братьями и сестрами было щемящее чувство тоски и тревоги — чувство еще не осознанной любви к родине…

Путь в Лейпциг был долгим и нелегким. Двигались медленно, с большими остановками. Выехав из Петербурга в двадцатых числах сентября 1766 года, только в январе следующего года добрались до Лейпцига. В дороге случилось несчастье: заболел корью и умер один из студентов, самый юный из них — Александр Корсаков…

Дорожную обстановку и путевые впечатления русских студентов нетрудно представить себе по письмам Дениса Ивановича Фонвизина, который позднее, в 1784 году, проделал такое же путешествие по немецким землям.

Фонвизин жалуется в письмах на медленность и нерадивость немецкого почтальона, который «двадцать русских верст везет восемь часов, ежеминутно останавливается, бросает карету и бегает по корчмам пить пиво, курить табак и заедать маслом… Вообще сказать, почтовые учреждения его прусского величества гроша не стоят…»

Он рассказывает, что, выехав из Мемеля, кареты всю ночь ехали берегом бурного моря, так что завывание ветра и плеск волн, заливавших колеса, не давали сомкнуть глаз. Он пишет о злющих клопах и блохах в неопрятных дорожных гостиницах, о сверчках на немецком почтовом дворе, которых было такое множество, что от их трескотни не было слышно людских голосов… И, как бы подводя итог своему путешествию, Фонвизин заключает в письме из Кенигсберга: «баланс со стороны нашего отечества перетягивает сильно. Здесь со всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах, словом: у нас все лучше, и мы больше люди, нежели немцы…» [50] Д. И. Фонвизин, Избранные сочинения и письма. Гослитиздат, 1946 г.

Дорожные беды и тяготы переносились бы молодыми людьми несравненно легче, если бы не было с ними гофмейстера Бокума, который с первых же дней пути отравлял им жизнь.

На содержание студентов были определены немалые по тем временам средства: сначала 800, а потом и 1000 рублей в год на каждого из них. Перед их отъездом императрица вручила гофмейстеру Бокуму составленную ею «инструкцию». В инструкции было двадцать два параграфа, излагавших правила, которые должен был соблюдать гофмейстер при обхождении со студентами, а также права и обязанности последних. По объему благих намерений все это напоминало роскошный план обучения пажей, составленный академиком Миллером. Студенты должны обучаться «латинскому, немецкому, французскому и, если возможно, славянскому языкам… моральной философии, истории и наипаче праву естественному и всенародному и несколько Римской империи праву. Прочим наукам обучаться оставить всякому на произволение…»

Студентам предписывалось ходить в православную церковь, порядочно и исправно посещать лекции, да и в домашней обстановке не препровождать время в праздности. «Платье носить всем дворянам суконное, темное или серое, одинаковое, без серебра и золота…»

Все было предусмотрено инструкцией, — все, кроме одного и, пожалуй, самого главного: кто будет претворять в жизнь эти благие и мудрые предписания, определявшие положение молодых людей, оторванных от родных и на долгие годы заброшенных на чужбину?

Гофмейстер Егор Иванович Бокум с первых же дней путешествия предстал перед молодыми людьми в своем подлинном виде, не оставив у них в отношении своей особы ни малейшей иллюзии. Это был человек на редкость невежественный, грубый, к тому же бесстыдно скаредный и своекорыстный. На свою должность он смотрел, как на средство легкой наживы. С Бокумом ехали жена и дети, — об их-то благополучии он и беспокоился больше всего. Со студентами же был нагл и дерзок, нимало не заботился об их нуждах и удобствах, держал их впроголодь, одевал на позорище в какие-то обноски. Студенты возненавидели его; он платил им тем же. Грубостью, бессмысленной жестокостью, тупым, злобным упрямством преследовал он молодых людей на каждом шагу.

Даже много лет спустя, уже в свои зрелые годы, Радищев не без горечи и негодования вспоминал о ненавистном немце.

В «Житии Федора Васильевича Ушакова», в этой замечательной повести о духовной жизни молодежи своего времени, Радищев уделяет немало внимания Бокуму.

«Война» с Бокумом началась «малозначащим происшествием», которое, однако, по словам Радищева, «великое имело действие на расположение наше к начальнику нашему».

«Мы все воспитаны были, — пишет Радищев, — по русскому обряду и в привычке хотя не сладко есть, но до насыщения. Обыкли мы обедать и ужинать. После великолепного обеда в день нашего выезда ужин был гораздо тощ и состоял в хлебе с маслом и старом мясе, ломтями резанном. Таковое кушанье, для немецких желудков весьма обыкновенное, востревожило русских, привыкших более ко штям и пирогам…»