Семен Трегуб - Николай Алексеевич Островский

Не сводит глаз с дверей Рита.

Медленно раскрываются двери, из операционной выкатывают лежащего на носилках Павла, уводят за поворот коридора.

Рита бросается в операционную. Ее пытается задержать санитарка, но напрасно.

Профессор мыл руки. Вода темнела, сбегая в умывальник.

К профессору взволнованно подошла Рита.

— Профессор!

Хирург повернулся. Перед ним подергивающееся от волнения девичье лицо.

— Профессор, что с Павкой?

— Пока все благополучно, — умывая руки, ответил профессор.

Рита не верит, она со страхом смотрит, как сбегает с рук профессора темнеющая вода в умывальник. Она просит:

— Профессор, вы мне должны сказать все… Это мой самый любимый, самый близкий… Это мой муж…

Слезы чувствуются в голосе Риты.

Профессор с сожалением взглянул на нее, отряхнул руки и решился:

— Мне вас очень жаль, деточка, но вы должны знать все.

Профессор, вытирая руки, говорит:

— Автомобильная катастрофа сама по себе, но у него контузия позвоночника, ревматизм, нажитый на узкоколейке, и тиф… он дал осложнения…

Профессор замялся. У него нехватает решимости сказать все. Рита с каждым словом профессора все более овладевает собой.

— Договаривайте, профессор… — говорит она.

И профессор, видя мужественное лицо Риты, требующей от него правды, договорил:

— Мне вас очень жаль. Он обречен на неподвижность.

И поспешно ушел, пряча глаза от Риты.

В глазах ее такая мука, что, кажется, вот-вот она упадет.

Нетвердо сделала Рита шаг, другой. С каждым шагом ее походка становится тверже».

Всего этого нет в романе. И в то же время страницы эти очень органичны, потому что в них жив дух «Как закалялась сталь». Островский жаловался на то, что проклятая болезнь «надавила на последние главы» и не дала ему возможность закончить книгу так, как ему хотелось. Вполне вероятно, что в сценарии ему удалось досказать много из недосказанного. Именно так относишься к полной драматизма сцене разговора Павла и Риты в тот момент, когда Корчагин почувствовал, что он ослеп.

«Павел смотрит на Риту. Смотрит нежно на свою подругу.

Но почему лицо ее подернулось дымчатой сеткой в его глазах? Он моргнул, чтобы прогнать эту досадную пелену, ему казалось, что это оттого, что его глаза устали, и он закрыл их.

Тихо-тихо звучит песня.

Павел открыл глаза, но пелена не уходит, она становится все гуще и гуще, лицо Риты расплывается.

Он силится его увидеть таким, каким он его видел всегда. Но оно другое, какое-то далекое и расплывчатое.

И если память на мгновение восстанавливает родные черты, то глаза говорят ему другое.

Павел понял — последний раз видит он лицо Риты.

Он до крови закусил губу, чтобы подавить вопль, и, овладев собой, почти спокойно сказал:

— Нагни, Рита, голову, сюда… к руке.

Рита с недоумением взглянула на Павла.

— Я хочу запомнить твое лицо…

Рита увидела, что Павел смотрит на нее уже невидящими глазами.

Медленно опустила Рита голову к одеялу, к руке Павла.

Ползут его пальцы по лицу Риты, ощупывают каждую черточку, чтобы навсегда запомнить лицо любимой.

Пальцы взъерошили волосы Риты, как в тот вечер над Днепром.

Пальцы ласкали мягкие, нежные волосы.

Покатились слезы у Риты.

Пальцы Павла ощутили слезы на ее щеке. Павел хотел поднять голову Риты, но она крепко зарылась головой в одеяло, прижалась к его руке.

Павел чувствовал всем телом, как вздрагивают плечи Риты.

Павел молчал. Плечи Риты перестали вздрагивать.

Павел тихо начал:

— Рита, теперь тебе нужно от меня уйти. Четыре года ты ждала, надеялась… Какой я тебе муж?

Рита подняла голову. Слезы высохли у нее на глазах. Она укоризненно смотрит на Павла.

Она даже забыла, что Павел ее не видит.

Она спрашивает:

— Где ты видел, Павка, чтобы бойцы бросали раненых товарищей?

Она выпрямилась во весь рост. Перед нами стояла та Рита, которую мы видели, когда она шла на виселицу, которую мы видели в тюрьме. Она говорила:

— Мы еще повоюем…»

В романе эта страница биографии Корчагина выглядит несколько иначе. Там Тая спрашивает Павла: «А ты меня не оставишь?» И он отвечает ей почти словами Риты: «Слова, Тая, не доказательство. Тебе остается одно: поверить, что такие, как я, не предают своих друзей… Только бы они не предали меня, — горько закончил он».

Книга завершается тем, что Корчагин получает телеграмму: «Повесть горячо одобрена. Приступают к изданию. Приветствуем победой». В сценарии же есть свой апофеоз, продолженный во времени, и звучит он абсолютно естественно.

«У постели Павла собирались друзья. Всю комнату занял стол, уставленный едой, фруктами.

Рубиновое краснеет вино в графинах.

Над кроватью Павла полочки с книгами — это его повесть, переведенная на языки народов Советского Союза.

Громовым «ура» встречают каждого гостя.

Здесь Артем и Жаркий, здесь Панкратов и Брузжак, здесь Жухрай, здесь девушки и молодежь, летчики и моряки, конники и танкисты — здесь читатели Павла Корчагина.

Разливают Рита и мать вино в бокалы.

Наступила тишина.

Жухрай поднес бокал Павлу.

— Первый тост твой, Павка!..

Осторожно (чтобы не расплескалось вино) он дает бокал Павлу.

Тишина, и в тишине начал свой тост Павел. Он сказал:

— Мы — дети тех, — и перешел на песню:

Друзья и гости подхватили припев:

Звенит среди радостных, улыбающихся лиц голос Павла.

Он ведет песню, боевую песню комсомола.

Голос его так звенит, что зритель уходит с чувством, что Павел шагает в колонне и поет:

Мы привели пространные выдержки из сценария, дабы показать, что работа над ним отнюдь не сводилась к простому переложению романа для кино, а была по-настоящему творческой.

Островский помнил и часто повторял слова И. В. Сталина о том, что «кино в руках советской власти представляет огромную, неоценимую силу». Он говорил:

— Нам дали в руки могучее оружие — кино. И оно должно быть остро, как клинки сабель Первой Конной, когда мы гнали панов с нашей земли, оно должно быть непреодолимо, как наше наступление.

Поэтому он с такой требовательной настойчивостью, глубокой заинтересованностью и ответственностью отнесся к сценарию «Как закалялась сталь».

М. Зац вспоминает:

«Уже закончена намеченная на сегодня работа, уже потолковали о вещах, к работе отношения не имеющих, уже собираешься уходить, а Николай Алексеевич забирает рукопись и говорит: