Бернар Фоконье - Бетховен

Очень скоро Бетховен сделался любимчиком венской аристократии. После смерти Моцарта, с которым обошлись так дурно, публика искала себе нового героя. Блестящий молодой пианист с огненным темпераментом и странной внешностью оказался в нужное время в нужном месте. Однако свой первый большой концерт он дал только 29 марта 1795 года, то есть больше чем через два года после приезда в Вену. Тем временем он блистал в аристократических салонах, где его талант высоко ценили. Его принимали в благородных семействах — Лихновские, Разумовские, Лобковиц, Лихтенштейн; эти имена известны и сегодня, но лишь потому, что он посвящал им свои произведения… Князь Лихновский стал его ангелом-хранителем: поселил его в своем доме, обеспечил известность в кругу людей, с которыми в Вене считались, поощрял занятия композицией, лично исполняя его произведения на фортепиано. Жена Лихновского, княгиня Кристина, оказалась радушной, но слегка навязчивой хозяйкой. «Еще чуть-чуть, — сказал Бетховен Шиндлеру, — и княгиня посадит меня под стеклянный колпак, чтобы ни один недостойный не дотрагивался до меня и не достигал своим дыханием».

Какую магнетическую силу излучал этот молодой человек, что его окружали такой заботой? Он явно представлял собой новый тип артиста, непривычную диковинку. В то время как Гайдн и Сальери появлялись в салонах в напудренных париках, шелковых чулках и башмаках с пряжками, Бетховен приходил в повседневной одежде. Он мало заботился о своей внешности, что подтверждает одна юная особа, присутствовавшая при его первых появлениях в свете, госпожа фон Бенгард:

«Он был небольшого роста, невзрачный, с красным некрасивым лицом, покрытым оспинами. Пряди его каштановых волос обрамляли лицо. Одет очень просто, но его манера далека от небрежности, которая была тогда в моде. При этом он говорил на диалекте и использовал довольно вульгарные выражения; в целом ничто в его внешнем облике не выдавало оригинальности, его жесты и повадки были так же дурны, как и манеры».

Через год после приезда в Вену Бетховен написал письмо Элеоноре фон Брейнинг. Он не только не позабыл ее, но всё еще не мог отделаться от мысли об их ссоре перед отъездом. Какие непоправимые слова могли вырваться у Людвига, а может быть, и у Лорхен, чтобы довести дело до такой крайности? Из этого письма мы можем многое узнать о характере Бетховена — раздражительном, вспыльчивом, сварливом, а потом сожалеющем о своей несдержанности и умоляющем его простить:

«Когда мне пришла на память роковая ссора, мое тогдашнее поведение показалось мне отвратительным! Но сделанного не воротишь; о, что бы я отдал, чтобы вытравить из своей жизни, если бы только мог, столь позорное поведение, кстати, совершенно противоположное моему характеру!»

Что же произошло? Можно догадаться: взрыв ярости Людвига, который не мог перенести из-за своего гордого и непримиримого характера то положение, в каком он оказался в семье Брейнинг: почти что приемный сын, всем обязанный хозяевам, был унижен тем, что его используют как учителя музыки при девушке, в которую он влюблен и которая держит его на расстоянии. Недоразумение, раздутое наговорами и поддерживаемое отсутствием объяснений. Смятение чувств, когда к братской любви примешивается смутное желание. Но чтобы заслужить прощение, Людвиг посвятил Лорхен написанное для нее сочинение — вариации на тему арии «Se vuol ballare…» («Коли хотите танцевать…») из «Свадьбы Фигаро» Моцарта, в которой Фигаро — случайность ли это? — бросает вызов графу, желающему отобрать у него любимую женщину… Трогательная подробность: в том же письме он просит Лорхен связать ему фуфайку из ангорской шерсти — та, которую она подарила ему в Бонне и которую он трепетно хранит, уже вышла из моды. Ясно одно: Бетховен был беззаветно влюблен в Элеонору фон Брейнинг, его сердце быстро загоралось, потухало и вновь возвращалось к былой любви, словно терзаемое тоской утраты.

Йозеф Гайдн уехал обратно в Лондон в январе 1794 года. Перед отъездом он поручил своего непокорного ученика самому прославленному профессору в Вене — Иоганну Георгу Альбрехтсбергеру, придворному органисту, регенту соборного хора. Он будет давать Бетховену уроки 13 месяцев — с января 1794-го по февраль 1795 года. Этот музыкант познал славу как композитор. Будучи четырьмя годами моложе Гайдна, он написал симфонии, квартеты, концерты, но его репутация композитора осталась в прошлом, он посвящал много времени преподаванию — в самом классическом стиле: он утверждал, что, чтобы достичь мастерства в композиции, надо придерживаться традиции Фукса {18} , теория которого основана на фуге и контрапункте. Терпеливо, трижды в неделю, Альбрехтсбергер занимался с Бетховеном, которому была свойственна черта сильных характеров и людей, которые собираются прожить не зря: он не терпел никаких директив, уклонялся от школьной науки, пусть даже ему приходилось осваивать ее в одиночку, самоучкой, если она ему требовалась для сочинения музыки. Однако уроки нового учителя оказали на него влияние, хотя он и считал Альбрехтсбергера замшелым педантом, непревзойденным «в искусстве изготовления музыкальных скелетов». Это влияние особенно ощущается в обращении к религиозной музыке и широкому кругу барочного репертуара в этой области: Аллегри {19} , Бах {20} , Кальдара, Фукс, Гендель {21} , Орландо ди Лассо {22} , Палестрина {23} — всё то музыкальное образование, которого еще не хватало молодому Людвигу, чтобы стать мастером, усвоить наследие и превзойти его. Говорили, что учитель и ученик плохо ладили и терпеть друг друга не могли. Однако 20 лет спустя Бетховен, уже находясь на вершине славы, будет бесплатно давать уроки внуку Альбрехтсбергера, признавая в старом профессоре пример для подражания. Со своей стороны, Альбрехтсбергер якобы однажды заявил, что его ученик ничему не научился и никогда не создаст ничего достойного. Просто Людвиг, как все нетерпеливые люди, хотел мчаться вперед, послав ко всем чертям школьные упражнения. Для него музыка не сводилась к технике композиции, которую другие уже довели до высшей степени совершенства, как в фуге. Разве можно стать более великим архитектором, чем Бах? Кстати, форма фуги напрочь отсутствует в его первых юношеских сочинениях, а впоследствии он частично использовал ее как заблагорассудится, по мере необходимости, пока всё его ученичество не сублимировалось под конец его жизни в грандиозной «Большой фуге». В целом же, отказываясь подчиняться старым правилам, Бетховен не оставлял себе другого выбора, кроме как заново изобрести некоторые формы музыкальных произведений, чтобы ввести собственное их понимание, выстроить новые конструкции, выжать всё возможное из инструментов и оркестра, заставив их звучать непривычным образом.