Ганна Ильберг - Клара Цеткин

В один из следующих дней к Кларе совершенно неожиданно пришли трое мужчин. В одном из них она узнала товарища, которого встречала в садике Мозерманна. Он попросил Клару повторить свой рассказ о политической жизни Парижа на большом нелегальном собрании. Клару охватило чувство смущения и робости. Она пыталась отклонить это неожиданное предложение; «Я ведь не умею говорить!» Совсем недавно Осип, не предупредив Клару, на одном из собраний внес ее имя в список ораторов. Бесполезная затея! Он был вынужден вычеркнуть ее имя.

Но пришедший товарищ был упорен. От него нельзя было легко отделаться. Он прямо заявил, что Клара, как член партии, обязана выступить с этой речью. Теперь Клара не могла больше отказываться. Она выпросила себе отсрочку, чтобы написать Осипу и узнать его мнение, считает ли он, что ей по силам такая задача. Осип-то ведь знает, что она может агитировать и вести дискуссию только в узком кругу, а на собраниях она, в лучшем случае, способна на полемические возражения! Но ответ Осипа окончательно уничтожил шаткую надежду Клары. Осип писал: «Ты должна выступать — это даже твоя обязанность».

Сколько страха и боязни испытала Клара Цеткин перед своим первым выступлением, видно из ее статьи, написанной шестнадцать лет спустя, где она одновременно воздает должное одной из тех скромных женщин-социалисток, которые неутомимо боролись за дело рабочего класса:

«Сегодня вы познакомитесь с нашей фрау Эйхгорн», — говорили мне со всех сторон, когда я однажды во время моего длившегося несколько недель пребывания в Лейпциге пришла на нелегальное, но очень многолюдное партийное собрание, в котором принимали участие несколько сот человек и которое, если я не ошибаюсь, имело место в Нейзеллерсгаузене [15] Нейзеллерсгаузен — один из районов города Лейпцига. . Шел 1886 год, повсюду, как и прежде, царил ужас, внушаемый «исключительным законом против социалистов». Это собрание проходило в такой обстановке, какую только может пожелать романтическая душа. Здесь были и расставленные по постам часовые, которые должны были выявлять каждого приближающегося «фараона», и чувство опасности, и сознание, что ты настоящий человек, сознание, которое заставляло пренебрегать этой опасностью, и радостное ощущение, что ты находишься среди людей, объединенных общими мыслями и стремлениями, и удовольствие, которое стояло не на последнем месте, — еще раз поводить за нос «любимую и мудрую» полицию. «Наша фрау Эйхгорн» — в этих словах звучала радость и гордость. «Кто такая эта фрау Эйхгорн?» — испуганно и робко (мне предстояло в таком многолюдном собрании держать мою первую речь!) спросила я верного своего товарища и друга, на совести которого лежали мои первые ораторские опыты и который в отместку за это нередко должен был играть роль «образованной няньки» возле моих мальчуганов.

«Фрау Эйхгорн… это принципиальная и стойкая социалистка, отважная и умная женщина, находчивая и решительная и в столкновениях с полицией и при распространении нелегальной газеты «Социал-демократ», сильная и мужественная во всех бедах, которые уже принесла борьба ее семье».

Здесь, в Нейзеллерсгаузене, полные ожидания взоры сотен слушателей сделали то, что никогда не удавалось обнаженным саблям полицейских, — неистово забилось охваченное страхом сердце Клары. О, она очень хорошо знала, что рассказать лейпцигским товарищам о Париже! Она с особенной тщательностью подготовила свою речь. Но на трибуне, перед лицом такого большого скопления людей, уже после первых нерешительно произнесенных фраз Клара растерялась. Она вдруг забыла все, о чем хотела говорить, и никак не могла собрать мыслей. Ей казалось, что в наступившей глубокой тишине она слышит биение собственного сердца. Дружеские, благожелательные оклики помогли Кларе преодолеть замешательство. «Ничего не случится, товарищ, если ты и запнешься», — сказала старая седовласая женщина, сидевшая в первом ряду, и подбадривающе кивнула Кларе. Прямо позади нее Клара видела добродушное лицо Мозерманна. Она набрала полные легкие воздуха и снова начала говорить. Слушатели вместе с ней переживали борьбу своих парижских братьев.

После окончания этого первого публичного выступления даже сама фрау Эйхгорн, крепко пожимая оратору руку, заверила ее в том, что она говорила живо и интересно. Слова похвалы, высказанные этой активной социалисткой, значительно подняли веру Клары в собственные силы. Да и рабочие осаждали ее просьбами выступить и на других нелегальных собраниях.

Стоило только Кларе подумать об ораторской трибуне, как страх и трепет овладевали ею. Но разве ее первая попытка выступить с речью потерпела неудачу? Нет, не потерпела! Следовательно, для нее есть только один выход: заставить себя преодолеть страх перед трибуной. И это ей удалось. За время пребывания в Лейпциге она каждую неделю выступала на двух или трех нелегальных собраниях. Клара скрывала это от родителей, чтобы их не волновать. Она постоянно уверяла их, что будто бы посещает с детьми знакомых, живущих за городом. Это в некоторой степени соответствовало истине, потому что Клара довольно часто навещала высланного из Лейпцига Вильгельма Либкнехта в его «месте изгнания», в Борсдорфе, расположенном неподалеку от города. Выступления Клары доставляли ему много забот: он каждую минуту ждал ее ареста и очень хотел, чтобы она снова оказалась в Париже.

Когда, наконец, наступил день отъезда Клары, сотни рабочих заполнили перрон лейпцигского вокзала. Все они пришли проводить свою молодую соратницу. Многие из них пожимали ей руки, высказывали пожелания успешной работы в Париже, передавали привет товарищам от братской Французской рабочей партии. Маленьких сыновей Клары Цеткин они наделили на всю долгую дорогу лакомствами и фруктами.

Недоверчиво посматривали железнодорожные служащие на это скопление рабочих. Что происходит здесь? Проводы Бебеля или, может быть, Вильгельма Либкнехта, который, будучи высланным, не имеет права появляться в Лейпциге? Но никакого вождя социалистов они так и не обнаружили. Толпа рабочих окружала лишь молодую женщину с двумя резвыми мальчуганами. Однако когда поезд тронулся, рабочие принялись отчаянно махать шапками и кричать: «Да здравствует международная социал-демократия!»

В ушах ее все еще звучали эти возгласы, когда радостная и возбужденная Клара вернулась к своей тяжелой, наполненной борьбой эмигрантской жизни.

После возвращения из Лейпцига Клара чувствовала себя окрепшей — ее щеки даже несколько округлились. Но болезнь Осипа по-прежнему омрачала ее жизнь. Его страдания усиливались с каждой неделей. Вскоре паралич обеих ног приковал его к постели.