Жан Маре - Парижские тайны. Жизнь артиста

У меня нет никакого желания выходить из дома, но пока я так думаю, ноги несут меня в мою комнату, я одеваюсь, выхожу, сажусь в машину. Машина с открытым верхом, и я надеюсь, что воздух меня освежит. Включаю радио и медленно еду без всякой цели. Я в Париже. До площади Согласия я не думаю о том, куда еду. Я думаю о Жорже. Где он? В Канне. Мне хотелось, чтобы он был счастлив. Клянусь, это правда. Неужели я лгу самому себе? Не думаю, и все-таки мне грустно. Я запрещаю себе грустить.

Ну, если бы в восемнадцать лет я проснулся утром в своем собственном доме, который люблю, стоящем без фундамента на естественном зеленом ковре, с бассейном, художественной мастерской, если бы у меня была эта машина, в которой я еду сейчас, известное имя, роли, был бы я грустным? Нет… Значит… Значит, просто мне не восемнадцать лет.

На углу улиц Сент-Оноре и Сен-Рош я зашел в знакомый бар, заказал виски. Чувствую себя неловко, оттого что я здесь один. Я уже жалею, что зашел. Хочу уйти, но не ухожу. На меня посматривают с любопытством. В конце концов, я возвращаюсь в Марн. Перед тем, как лечь спать, звоню Мадлен, подруге Жоржа, у которой он живет. Она, кажется, обрадовалась, услышав мой голос.

– Я звоню, чтобы поздравить тебя с праздником, завтра праздник святой Магдалины.

Она передает трубку Жоржу. Разговор не клеится, то и дело возникают длинные паузы. Он снова передает трубку Мадлен. Она посоветовала мне выпить скотч. Они с Жоржем тоже выпьют. Таким образом, мысленно мы выпьем вместе. Я пообещал и повесил трубку, погасил свет. Чтобы заснуть, я грежу наяву до тех пор, пока смогу грезить во сне. Мой сон наяву странен, и мне нечем гордиться. Мне даже стыдно. Это сон плохого актеришки. Я представляю себе, что снова звоню Мадлен и заявляю, что в честь ее праздника я кончаю жизнь самоубийством. В ответ я слышу:

– Что? Что ты говоришь?

– Я вскрываю себе вены, пока звоню тебе.

– Ты с ума сошел. Жорж! Жорж!

– Я подумал, что твоим клиентам на пляже будет интересно завтра узнать подробности моего самоубийства. Я поставил вокруг себя сосуды, кровь течет в них.

Я слышу: «Жорж! Жорж! Жанно вскрыл себе вены. Вызывай “скорую помощь”! Звони в какую-нибудь парижскую больницу!»

Настоящий телефонный звонок отрывает меня от этих глупостей. Это Жорж. Он позвонил, чтобы сказать, что они выпили виски, думая обо мне.

– Я тоже.

Я забыл сказать, что выпил виски перед тем, как лечь.

– Я не привык пить один, это на меня очень странно подействовало.

Он смеется.

Я пытаюсь читать. Не получается. Не могу заснуть.

На следующий день я работаю в мастерской, готовлю декорации для пьесы Робера Ламурё, продумываю режиссуру пьесы «Пел соловей». Робер уже вторично обращается ко мне, и я тронут его настойчивостью.

Я открыл для себя новый способ живописи. Работая сразу над несколькими полотнами, я могу отдохнуть от одного, работая над другим. Но мне всегда трудно определить, когда картина завершена. Я то и дело возвращаюсь к ней. Это недостаток, имеющий, однако, определенные преимущества. Например, это позволяет мне пройтись, если можно так выразиться, каждый день по лицам моих лучших друзей Жана и Жоржа. В портрете Жоржа я дорисовываю его собаку Кюрану, которую он мне оставил. Я сделал так, что его рука лежит на ошейнике Кюраны. Его рука – это моя рука.

Я собираюсь в Германию в четвертый раз получать «Бамби» (немецкого «Оскара»). Я прошу перевести текст моей речи, чтобы произнести ее по-немецки. Вот она:

«Высокая честь, которую вы мне оказываете, представляется мне доказательством беспримерной верности. Поскольку я знаю, что она адресуется больше Франции, чем мне, и поскольку я ставлю моральные качества артиста гораздо выше его таланта, я испытываю безграничную благодарность, которую и хочу выразить вам от всего сердца».

Когда мне выпадает такая честь, я прихожу к выводу, что труднее понравиться самому себе, чем другим. Здесь есть определенный парадокс: других в нас чаще привлекают наши недостатки, которые со временем формируют нашу личность.

Если ты считаешь себя несовершенным – тебе повезло. Будь я уверен, что достиг совершенства, моя профессия утратила бы для меня интерес.

Мы рождаемся красивыми или безобразными, умными или глупыми, одаренными или нет. И за это мы не ответственны. Удача моей жизни состоит в том, что я пытался исправить недостатки, стоящие между тем, чем я хотел бы быть, и тем, чем являюсь. Моя удача была в том, что я любил театр, рисовал картины, требующие внимания в течение долгих месяцев и не позволяющие мне оставаться бездеятельным.

У Розали не было этого везения. Сколько раз я с сожалением думал об этом! В противном случае она, конечно, не пускалась бы в авантюры и не сделала бы свою жизнь такой драматичной. Уже давно у нее не было необходимости «работать». Однако, когда она дарила подарки моему брату, невестке, племянницам и мне, по некоторым признакам я мог определить, что она их не покупала. Я молчал в присутствии других, но наедине упрекал ее в том, что она не сдержала слова. Это порождало конфликты, делавшие и ее и меня несчастными.

Она, со своей стороны, попрекала меня моими друзьями. Ни один не был достоин ее снисхождения. Она говорила о них в недопустимых выражениях, но я не мог не признать, что в ее словах была доля истины.

Однажды Жан очень серьезно заявил мне, что хочет жениться на Розали, а потом усыновить меня. Таким образом, я стану его настоящим сыном.

– Никогда не делай этого, – сказал я ему. – Как только у Розали будет обручальное кольцо на пальце, она превратится в Венеру Илльскую. Как статуя Мериме, она раздавит тебя.

Прошло два года после смерти Ивонны де Бре. Ее мать пожаловалась как-то моей костюмерше, которая раньше была костюмершей Ивонны, что у меня в гримерной нет фотографии ее дочери, хотя есть фотографии других партнерш. Это была правда. Зная ревность Розали, я спрятал фотографию Ивонны.

Моей костюмерше пришлось пойти на святую ложь. Она сказала, что фотография есть, что она находится на зеркале слева. Чтобы частично оправдать свою ложь, она повесила фотографию.

Моя гримерная находится очень далеко от улицы. Добраться туда можно, пройдя по коридорам и двум пролетам лестниц. Но уже с улицы я слышу вопли. Узнаю голос матери. Поспешно поднимаюсь. Она увидела фотографию Ивонны, Жанна, моя костюмерша, объяснила, что это она повесила ее.

– Она поступила правильно, – сказал я. – Эта фотография останется там, где она находится. С моей стороны было бы малодушием не повесить ее здесь.

– Я выйду в зал, когда ты будешь играть, и крикну публике, что де Бре была пьяницей и дрянью.

– Ты устраиваешь мне сцену, будто ты мне не мать, а любовница.

Мне нужно было одеться, загримироваться, подготовиться к выходу на сцену. Я играл «Пигмалиона». Я попросил мать оставить меня.