Владимир Муравьев - Пестель

Пестель серьезно взялся за учебу и быстро вышел в первые ученики.

Пажеская жизнь была строго размерена: в семь часов утра — подъем, с восьми до одиннадцати — уроки, с одиннадцати до двенадцати — гимнастика, «фрунт» или танцы, в двенадцать — обед, с двух до четырех — опять уроки, в пять часов — чай, в восемь — ужин и в половине десятого — сон. Так каждый день.

Разнообразие вносила только дворцовая служба — предмет влечения большинства пажей. Пажи обязаны были присутствовать во дворце при выходе императорской фамилии. Их расставляли по обеим сторонам дверей, через которые должна была следовать царская семья, и они стояли, гордые сознанием своего положения, завитые, напудренные, с большими треуголками в руках. Малыши по нескольку дней не смывали пудры с завитых головок, чтобы похвалиться тем, что они были при дворе.

Каждое посещение дворца было предметом нескончаемых толков и пересудов.

Несколько иной была жизнь камер-пажей. В камер-пажи «возвышались» учащиеся старших классов «по особливой милости монарха единственно за отличие в учении и поведении». Вместе с золотыми шевронами на мундире, шпагой и шпорами они получали кое-какие привилегии по сравнению с простыми пажами. И главной было право появляться вне корпуса без провожатого — без гувернера, дядьки, лакея.

Камер-пажей было немного, и каждый из них был приставлен к какому-нибудь лицу царской фамилии. Больше всего забот было у пажей, приставленных к вдовствующей императрице Марии Федоровне. Дежурный камер-паж верхом сопровождал ее в каждодневных поездках по находившимся под ее попечением больницам и институтам благородных девиц.

После возвращения во дворец камер-паж переодевался и нес службу у стола во время обеда. На обеды приглашалось множество гостей. «Разговоры их были замечательны, — вспоминает один из камер-пажей, — речь шла то о заграничных вояжах, то о политических новостях или об известиях из внутренних областей России, то об ученых и литературных предметах, а иногда рассказывались анекдоты… Стоя за стулом императрицы, мы с жадностью вслушивались во все разговоры, которые знакомили нас с кругом военного общества и служили нам великой пользой для прохода со школьной скамьи в большой свет». Сделать этот «проход» возможно лучше — вот что заботило пажей в первую очередь.

Пестель чувствовал себя на голову выше своих товарищей пажей, вечно занятых дворцовыми историями и корпусной жизнью. Кое-кто стал ему всерьез завидовать, но все они отдавали должное его знаниям и уму. «Пестель меня обидел, но он, по крайней мере, умен», — говорил один из однокашников, которого Пестель обогнал в учебе.

Еще больше пажи стали уважать Павла после того, как он однажды заявил начальству открытый протест против наказания товарища. Это было чуть ли не бунтом, дело грозило плохо обернуться для Пестеля. Но начальство по каким-то причинам историю замяло, и на Пестеля даже не наложили взыскания.

«На товарищей влиять любит, самостоятелен и замкнут», — в таких словах корпусное начальство характеризовало Пестеля в кондуитном списке. Но воспитатели не замечали причины самостоятельности и замкнутости, не замечали того, что для Пестеля годы учебы в Пажеском корпусе стали годами усиленных поисков, годами, когда складывалось его мировоззрение, когда он сам пытался найти ответы на занимавшие его вопросы.

Много фактов стало известно Пестелю из исторической части курса Германа, со многими идеями познакомился он, слушая вторую — философскую — часть, в которой Герман утверждал, что «нет ничего столь вредного, как пустое мнение, что в коренном законе ничто и никогда не должно быть переменяемо».

«Государства приняли нынешнее свое положение, — поучал Герман, — точно так, как земной шар. Землетрясения, огнедышащие горы, большие наводнения дали земному шару нынешний его вид. Устройство государств, насильственнейшие мятежи, бунт революций, потом мирные договоры между сражающимися — дали нынешним государствам образование». Очень осторожно Герман разъяснял слушателям, что общее согласие между людьми есть первое основание государства.

Деспотизм, по мнению Германа, ненормальное явление, но «во всех возможных видах правления, — говорил Герман, — есть свои выгоды».

Демократия, хотя и обеспечивает всем гражданам наибольшую свободу и участие в. правлении, но в ней неизбежны «беспрерывные бунты и раздоры», «хитрые люди вкрадываются в любовь народа, и демагоги… делаются хуже, нежели какой-либо монарх».

При аристократическом правлении все обстоит как будто бы лучше, но при нем «те, кои не имеют власти, находятся в угнетении».

Наконец Герман переходит к неограниченной монархии.

«Монархия имеет ту бесценную выгоду, что вся верховная власть соединена в одном физическом лице монарха, который, как бог, един и всемогущ на земле… Он повелевает, и все немедленно исполняется…» Далее Герман поясняет, имея в виду, конечно, Россию: «Для обширного, еще младенствующего государства, где все источники народного богатства еще не открыты, где сношения между жителями простые, нельзя желать лучшего образа правления. Через несколько десятилетий такой народ, имевший счастье быть управляемым государями, подобными Марку Аврелию, Антонину и другим, удивительные делает успехи во всех отношениях и заменяет целые столетия годами; но эта же самая быстрота в управлении неограниченной монархии заключает в себе самое великое зло, когда Тиверий, Клавдий и Нерон занимают престолы».

Лучше всего, по мнению Германа, сочетать народные представительные учреждения с участием в них наследственной аристократии с монархией, где государь исполняет роль верховного представителя страны. К участию в выборах в представительные учреждения страны должны допускаться люди образованные, разбирающиеся в государственных вопросах, а так как только состоятельные люди могут получать соответствующие знания, то к выборам должны допускаться люди с высоким имущественным цензом. Тем более, что бунты являются злом, а при бунтах больше всего теряют богатые люди, то естественно, что они и будут больше всего заботиться о сохранении должного порядка в стране.

Образец государственного устройства для Германа — Англия. Он не устает восхвалять ее. Но не в каждой стране, считает он, возможно установление порядков, подобных английским.

Москва конца XVIII века. Гравюра художника Делабарта.

Дрезден.