Александр Стекольников - Васил Левский

— Я не разбойник, как вы меня называете, я человек, как и все болгары, с той лишь разницей, что люблю народ свой, а это не является грехом ни для кого. На нашу землю нахлынули разные европейские спекулянты, они мало-помалу завладели Оттоманской империей, ее железными дорогами, фабриками. Из них, из иностранцев, предпочитают набирать докторов, инженеров. А разве нет среди болгар достойных людей? Но правительство их презирает. Это заставило меня пойти в народ, чтобы открыть ему глаза. Правительство, вместо того чтобы помочь мне в этом, стало меня преследовать как разбойника и бунтовщика... А я всего лишь хотел помочь народу прозреть, пока его не закабалили хитрые европейцы. Я хотел даже сам рассказать султану о нуждах народа. Вот какова моя цель. Если это преступление, то поступайте со мной по своему усмотрению.

Левский не терял надежды вырваться из рук врагов. Он попытался создать у них впечатление, что он не посягает на устои турецкого господства в Болгарии, что намерен добиваться улучшения положения своего народа с помощью самого султана, что он не бунтовщик, а всего лишь один из многих болгарских патриотов, которым, равно как и туркам, не нравится иностранное засилие.

Но мютесариф понял маневр и ответил с восточной любезностью:

— Это верно, и мы это видим. Но что делать — такова воля султана... — и лукаво добавил: — А не скажешь ли ты, кто с тобой еще был, кто тебе помогал?

— Весь болгарский народ мне помогал. Со всем народом я работал и никого в отдельности не знаю.

Больше ничего от Левского добиться не смогли.

Пока шел допрос, друзья Левского искали пути к его освобождению. Днем заседал Тырновский комитет. После неудачи связаться с Левским через врача решили ночью поджечь помещение, где находились арестованные. Но сделать этого не смогли.

...Ранним утром фаэтон под большой охраной мчал Левского и двух его друзей в Софию.

Под грохот колес иногда удавалось перекинуться словечком.

— Держитесь крепче. Вас непременно освободят, — говорил Левский Николе Цветкову и Христо Цоневу. — Позаботьтесь тогда о комитетском архиве, передайте его Каравелову.

— А ты как, бай Васил?..

— Моя песня, друзья, спета. Если меня повесят, по крайней мере могила останется в Болгарии, если же сошлют в заточение, то кости мои сгниют на чужбине.

Прыгая на ухабах, стуча и дребезжа, мчится фаэтон. За окном родная земля, порабощенная, угнетенная.

Дико гикает стража, сгоняя с дороги случайных прохожих болгар. Перепуганные, они шарахаются в стороны и затем долго и скорбно глядят вслед удаляющемуся экипажу. Они не знают, кого везут, но они знают, кто везет, и это вселяет в их души ужас.

— Господи, спаси душу мученика, — шепчут бескровные губы, и рука сама поднимается, чтобы послать крестное благословение пленнику лютых врагов.

— Пусть хоть в турецкую веру переведут, лишь бы остаться в живых и опять бороться! — вырывается у Левского при виде этих картин и тут же он спокойно добавляет: — Эти аресты замедлят наше дело, но оно не умрет...

На заре 4 января 1873 года Левского привезли в Софию. В тот же день он предстал перед судом.

С повязкой на раненой голове, с цепями на руках, в солдатской шинели, наброшенной на плечи, Левский медленно вошел в зал заседаний, равнодушно скользнул взглядом по лицам судей и сел.

Начался допрос.

— Имя твое, твоего отца, откуда родом, чем занимался?

— Имя мое Васил, отца моего Иван, из Карлова, 36 лет. Занятие мое — облегчать судьбу болгар, и я посещал различные места, чтобы дать людям веру и упование в будущее.

Как и в Тырнове, он пытается отвести внимание судей от основного вопроса, свести дело к недовольству некоторыми социальными порядками в Турецкой империи, и только. Но вскоре он видит, что власти знают больше, чем он предполагал.

Прошло лишь четыре дня, как в Софии закончился судебный процесс по делу о нападении на почту. В ходе его, в результате тактики самопризнания, принятой Димитром Обшти и его некоторыми единомышленниками, власти получили обширные сведения о революционной организации. Пользуясь этим, судьи пытаются получить от Левского новые подробности, заставить его рассказать то, что известно только ему как главе всего дела.

Принужденный говорить о революционной деятельности, Левский все сводит к личному участию, не раскрывая ни комитетской сети, ни комитетских работников.

Суд хочет узнать, с кем работал Левский.

— Имеешь ли друзей в тех местах, по которым путешествовал, с кем встречался? — спрашивает председатель.

— Не встречался ни с кем, потому что ни с кем не был знаком.

— Странное дело, многие люди тебя знают и встречались с тобой, а ты никого не знаешь?

— Никого не знаю.

— Не знаешь ли сидящего напротив Димитра Обшти?

— Видел его два раза в Румынии, но ездил ли он туда по комитетскому делу — не знаю. В Бухаресте слышал, что ездит некий человек, но что его работа плохая. Но кто этот человек — я не знаю.

— Вместе с Димитром Обшти вы объехали очень много сел, созывали комитетские собрания. Если он об этом скажет тебе в лицо, что ты тогда скажешь?

— Я с этим человеком никуда не ездил.

— Если сюда придут люди, которые ездили с тобой, и скажут тебе в лицо, что вместе созывали комитетские собрания, тогда что ты покажешь?

— Во всяком селе есть комитетский человек, но я их не знаю, потому что согласно устава я не мог их знать.

Усилия суда глубже проникнуть в революционную сеть не увенчались успехом.

Председатель переходит к другому — хочет уяснить роль Центрального комитета, узнать, кто входит в него. Но и это не удается. Левский говорит все и в то же время ничего.

— Из находившихся в Румынии болгар были избраны шесть человек в комитетский совет. Но имен их я не знаю. Эти шесть человек избрали из своей среды председателя, но я и его не знаю.

Не удалось это, может удастся другое. Председатель суда пытается узнать, как Центральный комитет связывался с местными комитетами.

— Комитет имел в каждом селе и городе курьеров, связь шла через них, — звучит ясный ответ.

Председатель внутренне торжествует — задача наполовину разрешена, и он тут же ставит следующий вопрос:

— Кто эти курьеры?

— Это люди комитетов, я их не знаю.

И опять судебное следствие отброшено на исходные позиции.

В протоколах первого и второго заседаний суд записал, что Левский признал свое участие в революционной работе, свою связь с Бухарестским комитетом и свои поездки по Болгарии по поручению этого комитета. Но, говорится дальше в протоколах, Левский, несмотря на это, заявил, что «он не знает никого из комитетов, даже не знает курьеров, которые переносили его собственные письма».

Судьи прибегают к последнему средству — очной ставке. Вызывается один свидетель за другим. Но Левский отрицает их показания.