Елена Прокофьева - Плевицкая. Между искусством и разведкой

По утверждению Бориса Прянишникова, судоговорение по делу Скоблина длилось две минуты семнадцать секунд.

Для пятидесятичетырехлетней Плевицкой двадцать лет тюрьмы означали пожизненное заключение.

О десятилетнем изгнании она могла уже не тревожиться.

Вот уж когда она билась в самой настоящей истерике! Теряла сознание. К ней вызывали врача. Придя в себя, она снова принималась кричать, биться. После бессонной ночи, проведенной в камере тюрьмы Петит Рокет, Надежда Васильевна вызвала к себе Филоненко. Она пыталась держаться спокойно и величественно — как, по её мнению, полагалось бы держаться невинноосужденной, — но в голосе ее слышались истерические нотки, а потом она вновь сорвалась на вопли и рыдания:

— Что же это, мэтр? Может быть, я ослышалась? Не поняла? И вправду десять лет каторги? Так ведь я ж погибла, голубчики! Меня зарезали, родные вы мои. Еще позавчера вы меня успокаивали. А раньше, до суда, уверяли, что против меня нет никаких улик и дело до суда не дойдет. А потом суд присяжных. И двадцать лет! Так это — смерть! Лучше бы меня казнили. Вы молчите? Нужно что-то делать! Подать на аппеляцию! Немедленно!

— Увы, на решение присяжных аппеляции не может быть. Их решение окончательное.

— Подадим на кассацию!

— Поводов к кассации, увы, нет.

— Так, значит, надо умирать? — Плевицкая уже почти кричала, в комнату для свидании заглянула одна на православных монахинь, наблюдавших заключенную, прижала палец к губам, призывая к тишине, а то свидание прервут, но Надежда Васильевна даже не заметила ее, продолжая кричать:

— Нет, не допущу, не могу этого допустить! Я жить хочу! Жить! Слышите? Я хочу жить, жить, жить! Надо писать в газетах, призвать общественное мнение, идти к министру, к президенту республики!

Голос ее сорвался, и она снова лишилась чувств.

Филоненко позвал надзирательниц.

Потом он вспоминал, как, когда он уже шел по коридору, под каменными сводами французской тюрьмы еще носилось эхо могучего голоса Плевицкой: "жить, жить, жить!"

Филоненко был уверен, что ничего не может сделать для своей подзащитной, но Надежда Васильевна, немного придя в себя, решила бороться.

Она совершила неожиданный и дерзкий поступок: написала известному адвокату, мэтру И.Л. Френкелю, с просьбой принять на себя ее защиту.

Френкель был озадачен — он-то думал, что с делом Плевицкой-Скоблина уже покончено. Но — почти против воли — заинтересовался. Дело проиграно, а обвиняемая все не сдается! И если бы ему удалось что-нибудь сделать для нее. Нет, это действительно было интересно и даже в некотором смысле перспективно, если правильно повернуть. Дело громкое, скандальное. Правда, Френкель был знаком со всей этой историей только по газетам, но когда-то ему довелось слышать "курского соловья", и она произвела на него большое впечатление! Плевицкая была очень интересной женщиной, и мэтру Френкелю показалось занятным защищать ее теперь, когда приговор уже был произнесен. К тому же ему понравилась ее дерзость. Или — наивность? В ее-то положении обращаться к такому знаменитому и дорогому адвокату! Дерзость или наивность, или, возможно, она действительно невиновна?..

Френкель обратился к Филоненко и Швабу — прежним защитникам Плевицкой, — и они дали согласие на его участие в уже законченном деле, и даже передали какие-то материалы.

На следующий же день мэтр Френкель поехал к своей новой подзащитной.

Надежда Васильевна вышла к нему в сопровождении все той же старушки-монашенки, взявшейся опекать ее. Она заметно осунулась, глаза лихорадочно горели, но Френкель заметил, что Плевицкая очень тщательно причесалась и сделала макияж: легкий, почти незаметный — немного румян на скулы и подбородок, пудра, губная помада — для того, чтобы придать свежести увядшему без света лицу.

— Голубчик мой, а я уже думала, что вы не придете, — с несколько натужным кокетством произнесла Надежда Васильевна, улыбаясь и подавая адвокату руку для поцелуя так, словно она не была заключенной, просительницей:

— Никто меня не хочет больше знать. Столько друзей было. И вдруг — никого! Одна, одна, словно в могиле.

— Надежда Васильевна, только вчера получил ваше письмо и вот, видите, тотчас же пришел вас повидать, — галантно, почти игриво, в тон ей ответил Френкель, склоняясь к ее руке.

— Спасибо, добрая душа, что не оставили меня. Люди меня загубили, оклеветали, замарали. А я, вот вам крест святой, никому никакого лиха не делала. Всю жизнь людей песнями тешила. Но вы меня спасете, родненький, я это чувствую. Сам Господь послал вас ко мне, чтобы меня из ада вызволить.

— Сделаю все, что только возможно. Ваше дело знаю только по газетам. Суд состоялся, приговор вынесен. Остается только просить о помиловании. Есть еще один способ — пересмотр процесса. Но это возможно только по личному распоряжению министра юстиции. Кроме того, для пересмотра нужны новые факты, ранее суду неизвестные. Иначе говоря, нужны сенсационные разоблачения.

Плевицкая молчала, кусала губы, глядя на кончики своих туфель.

— Используем все, что только можно, — вздохнул Френкель. — Начнем с кассации. Повод хоть и слабый, но имеется: один из присяжных не назвал своей профессии.

— Миленький мой! — вскинулась Плевицкая. — Делайте все, что хотите! Только спасите меня. Я еще жить хочу!

И, грациозно опустившись на колени, она схватила руку Френкеля и прижала к своей щеке. Мэтр Френкель был настолько смущен ее последней выходкой, что поспешил распрощаться.

Впрочем, несмотря на возраст, худобу и поблекшее лицо. Надежда Васильевна явно произвела впечатление на мэтра Френкеля: он посещал ее даже чаще, чем нужно было для дела, разговаривал подолгу, а потом и подарки начал приносить. Сначала съедобное: фрукты, конфеты, пирожные, паштеты, сыры, пряное мясо, и все это — в изящных упаковках, из самых дорогих магазинов! Давал взятку охране, чтобы они позволили ему передать Надежде Васильевне запрещенные сигареты. А позже к гостинцам добавились пудра, губная помада, всякие мелочи, милые женскому сердцу, без которых жизнь Плевицкой в тюрьме была бы вовсе беспросветной. Он тратил на нее чуть ли не столько же, сколько мог бы получить, если бы дело было выиграно. Кое-кто считал, что мэтр Френкель влюбился в русскую певицу. Она действительно многих пленяла — своей восторженностью, эмоциональностью, видимой наивностью. И даже сейчас, в тюрьме, лишенная привычной ей роскоши, блеска, ореола славы, измученная долгим заключением, покинутая мужем, отвергнутая всеми, с клеймом предательницы — даже сейчас она продолжала кокетничать, обольщать и умудрялась не выглядеть при этом жалкой, как выглядела бы на ее месте любая другая женщина. Впрочем, на то Плевицкая и была актрисой! У нее был свой, особый подход к мужчинам. Она никогда не была красива — соблазнительна была, но не красива, но она умела очаровывать, как и многие некрасивые и умные женщины: красивым слишком легко дается внимание мужчин — зато некрасивые пристальнее изучают пути, ведущие к сердцу мужчины. То, что для красивых — данность, для некрасивых — сложная наука. Можно утратить красоту и природное очарование, но природный ум и умение прельщать остаются. Надежда Васильевна смотрела на Френкеля так доверчиво. Так восхищалась им. Как когда-то восхищалась и доверчиво смотрела на генерала Миллера во время их долгих чаепитий в саду.