Карина Добротворская - Блокадные девочки

И что директорам надо всегда что-то пробивать. Пошла в наш дом, нашла паспортистку, которая мне сказала, в какой больнице лежит моя мама. Пришла туда, меня привели к ней в палату. Я спрашиваю: «А где мама-то моя?» Мне говорят: «Да вот она». Лежит старушка в платочке. А ведь ей всего 39 лет было. Она написала записку – разрешение, чтобы я ехала в эвакуацию. Перекрестила меня: «Да как ты поедешь?!» Но я хотела в Ташкент и готова была на все. Пошла к самому главному начальнику в райсовет или райком, как они тогда назывались. Благо Смольный был рядом. Фамилия начальника была Федоров, я ему рассказала, что у меня мама лежит в больнице и поэтому мне не позволяют уезжать. Меня отпустили.

– Когда вы уехали из Ленинграда?

– 22 июня привезли нас на вокзал, дали каши рисовой. Никогда не забуду – белая рисовая каша! Я с тех пор обожаю рисовую кашу. И еще дали кусок ноздреватой белой булки, как до войны, – все-таки город детей поддерживал, что и говорить. Вывезли нас к Ладожскому озеру, погрузили на два катера, катера тронулись. И начались страсти. Моментально откуда-то вылетели два самолета. Бомбы, всплески воды – мне потом долго все это снилось. С нами нянечка ехала и все кричала: «Молитесь, детки, молитесь!» Потом вроде все стихло, я оглянулась, а второго катера нету, только плавают какие-то вещи и игрушки. Перевезли нас на ту сторону, а там выгружали мешки с мукой, бочки с маслом. Мешки разорваны из-за бомбежки. Как мы кинулись к этим мешкам! Кружки достали, хватаем куски этого комбижира, муку, нас пытаются винтовками отогнать. Потом нас повели кормить – прямо в лесу стояли столы. Дали нам протертый манный суп, кашу манную и по куску хлеба. Я съела и встала в другую очередь. Еще дали, хотя и сказали: «Девочка, а ты вроде брала уже». На мне был такой красный беретик, я берет сняла, пальто сняла, в третий раз встала. Снова дали. Живот раздулся, как барабан, пить захотелось. Пошла к пруду, наклонилась – а иначе как попьешь! Я потянулась, как собачка, и – кувырк туда! Если бы рядом не оказался солдатик, который меня вытащил, я бы утонула.

– Вам не стало плохо от такого количества еды на голодный желудок?

– А как же! Нас на поезде довезли, кажется, до Рыбинска, потом посадили на пароход и повезли по Волге. И тут началось! Уже в поезде люди стали умирать, а уж тут… У всех понос. Мы сидели на палубе парохода (с такими же колесами, как в «Волге-Волге»). Сидели, свесив попы за борт, потому что в гальюн было не попасть. Матрос ходил со шлангом и струей все в Волгу смывал. Нас привезли в Сенгилей, где Куйбышевское море, и поместили в изолятор. А у меня в голове только одно: «Есть, есть, есть». Я лежала на втором этаже, а внизу была кухня. Пахло едой. Пытка. Я ночью спустилась по трубе – и в кухню. Там была перловая каша, и я до обморока ей обожралась, горстями ела. Представляете, что это такое для голодного желудка, как меня закрутило! Мне желудок промывали, еле спасли. Когда из изолятора выпустили, я решила: «Теперь буду добираться в Ташкент – город хлебный». Сначала решила ехать к нашим родственникам – папа был ярославский, из города Углича. Но это уже другая история.

– Вы помните момент, когда у «Гиганта» на площади Калинина немцев повесили?

– Да! Я там была! Туда людей свозили с фабрик и заводов. Нас погрузили на машины и привезли на эту площадь у «Гиганта». Немцев привезли на машинах (четыре или пять машин) со стороны нынешнего Калининского рынка, там тогда пустырь был. Я стояла вот так близко к ним, я не преувеличиваю, буквально в пяти метрах. Все было забито народом. Привезли этих молодых парнишек, я даже лица их хорошо помню. Надели на шеи петли, дернули машины назад – и они повисли.

– Люди туда добровольно ехали или их заставляли?

– Просто сказали, что надо ехать. Но не могу сказать, что мы не хотели. Мы же к немцам относились как к врагам, и все их зверства были еще так близко. Вот уже потом, когда я в городе видела пленных немцев, мне их было жалко, я им однажды дала кусок хлеба, меня даже бабка какая-то заругала.

– А тогда, у «Гиганта», вам их было жалко?

– Не жалко, но как-то страшно. Это очень странно и страшно – мгновенная смерть у тебя на глазах. Но жалости не помню.

– Вам не казалось, что такая публичная казнь – лишнее?

– Нет, было чувство, что это необходимо. Они такое натворили со страной, что это надо было сделать.

– Вы знали, кто эти немцы и какие они преступления совершили?

– Нет. Не помню, чтобы я об этом читала в газетах. По радио вроде рассказывали, за что их казнят. Но мы просто понимали, что они за Гитлера погибают.

– А какая-то женская жизнь у вас была в блокаду? Романы, влюбленности?

– Нет. Романы какие-то у девушек начались только после 43-го года, как у Муси. У меня, видимо, месячные должны были начаться перед самой войной, уже грудки росли, шишечки вот здесь такие были. Но все остановилось. Так что месячные только в шестнадцать лет начались.

Я такая дура тогда наивная была! Ничего не знала. В эвакуации в Кумаке я жила в общежитии со старшими девчонками. И слышала их разговор: «Танька беременная». – «Откуда?» – «Ветром надуло!» Я так напугалась, ведь там такие ветры гуляли. Подумала, что и я буду беременная. И как же я, беременная, приеду домой в Ленинград?

– Четкой канвы в голове нету никакой, я помню блокаду такими, знаете, вспышками. Мне всего семь лет было, когда война началась.

– Ваши родители чем занимались?

– Они из крестьянских семей, мама из Тверской губернии, неграмотная, образование – один класс. Отец (его я почти не помню) – из Калужской губернии. Мама и папа работали на заводе цветных металлов Ворошилова, на Пряжке. Мама телефонисткой, а папа слесарем. Мы жили в большой коммунальной квартире – нас было в квартире 15 человек. Огромная квартира, я ей очень гордилась.

– Где эта квартира находилась?

– На Васильевском острове в Тучковом переулке, дом 11, квартира 20. Но в июне месяце, когда война началась, я была с детским садом где-то на даче. Когда узнали про войну, нас повезли в город. По дороге нам встретились какие-то военные, которые нас о чем-то очень настойчиво расспрашивали. Потом мы решили, что это шпионы были немецкие…

– Вы верили в шпионов и диверсантов?

– Верили. Была шпиономания, говорили, что, если в окне свеча выставлена, значит подают сигнал. Но, может, так и было…

– Вас не отправляли в эвакуацию?

– Когда началась массовая эвакуация, мама хотела уехать. Комната у нас была маленькая, длинная, узкая, 16 метров с одним окном. У меня в памяти остались две корзинки с крышками и чемодан. Это было все наше добро. И вот эти корзинки и чемодан появлялись по-моему раза три. Появлялись – и исчезали. Появлялись – и исчезали. Мама никак не могла решиться уехать. И в конце концов решила, что мы никуда не поедем. Останемся здесь – будь что будет.