Лия Лозинская - Фридрих Шиллер

Не однажды откликалась «Немецкая хроника» на события американской войны за независимость, с энтузиазмом встреченной передовой молодежью Германии. На два лагеря разделила эта война и воспитанников академии: нашлись сторонники англичан, но большинство восторгалось борьбой американского народа за свободу, бредило Вашингтоном и Франклином.

Нет, герцогу Карлу не удалось изолировать своих питомцев от жизни, от дыхания времени.

XVIII столетие вступало в последнюю треть своего существования, сгущались тучи, гроза народной ненависти к феодально-абсолютистскому строю приближалась и по сю сторону океана.

В Германии эта предгрозовая атмосфера ощутима была прежде всего и сильней всего в литературе. В произведениях «штюрмеров», или «бурных гениев», как называли себя представители «бури и натиска», критике подвергались все прогнившие устои, на которых кое-как еще держалась, доживая последние сроки, «Священная Римская империя».

В «Эмилии Галотти», трагедии великого немецкого просветителя Готхольда Эфраима Лессинга, перед читающей публикой предстала фигура феодального князя, распутника и капризного деспота; жизнь любого из его подданных висит на кончике его пера:

« Принц. Что еще? Что-нибудь подписать?

Камило Рота(один из советников принца). Нужно подписать смертный приговор.

Принц. Весьма охотно!.. Давайте сюда! Быстрей!

Камило Рота(в изумлении уставился на принца). Смертный приговор, я сказал.

Принц. Отлично слышу. Я бы успел уже это сделать. Я спешу…»

«Эмилия Галотти» была опубликована в 1772 году. Должно быть, вскоре среди восторженных читателей драмы оказался и воспитанник Фридрих Шиллер.

«Все свое время, включая часы прогулок, Шиллер посвящал литературе», — вспоминает В. Петерсен.

Удивительно своеобразно было литературное движение «буря и натиск», возглавленное в начале семидесятых годов юным Иоганном Вольфгангом Гете. Оно объединяло писателей, в большинстве своем выходцев из демократических слоев общества, молодых и годами и опытом, горячих, нетерпеливых. Многие из них с саблями и пистолетами в руках охотно бросились бы на штурм княжеских замков, но задавленный непосильным гнетом немецкий народ не созрел еще в то время для борьбы.

«…Нация не имела в себе силы даже для того, чтобы убрать разлагающийся труп отживших учреждений, — писал впоследствии об этой эпохе Фридрих Энгельс. — И только отечественная литература подавала надежду на лучшее будущее» [3] К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 2, стр. 562. .

«Штюрмеры» оставались полководцами без армии.

Не имея возможности опрокинуть законы феодального общества, они ожесточенно ниспровергали все нормы его искусства и литературы.

Высшие классы считали признаком хорошего тона во всем подражать французам. «Штюрмеры» увлечены национальной историей, родным языком, народным творчеством…

Холодным размеренным французским трагедиям, которые из Версаля перекочевали в немецкие придворные театры, они противопоставляют шекспировские страсти.

Они проповедуют свободу чувства, восходящую к Руссо, культ природы…

Они вводят в литературу героя-мятежника, которому тесно в рамках существующих порядков, и он бросает вызов законам, мирозданию, самому богу. Такого героя они ищут в творчестве всех времен и народов: древнеримский республиканец Брут, швейцарский патриот Вильгельм Телль, легендарный Арминий — предводитель херусков. Их вдохновляет образ мифического титана-богоборца Прометея, их увлекает легендарный средневековый чернокнижник доктор Фауст, неутомимый, неудовлетворенный, вечно жаждущий новых открытий и свершений, как сама человеческая мысль…

Одним из любимых произведений воспитанников академии становится драма молодого Гете, в те годы студента Страсбургского университета, — «Гец фон Берлихинген с железной рукой», прогремевшая по всей Германии.

Как и большинство молодых немецких патриотов тех лет, Шиллер воодушевлен образом мужественного рыцаря-мятежника, участника Крестьянской войны. Как и они, повторяет про себя маленький узник герцогской академии слова вольнолюбца Геца: «Свобода! Свобода!» — и относит к своему времени предсмертное пророчество рыцаря: «Негодяи будут править хитростью, а честный попадется в их сети…»

Мог ли Шиллер остаться в стороне от всеобщего энтузиазма, который был вызван и следующим созданием Гете, романом «Страдания юного Вертера»! Неслыханный мировой успех выпал на долю этой маленькой книжки. За рассказом о личной драме современники справедливо увидели здесь критику строя, при котором нет места в жизни простому честному юноше, умом и сердцем бесконечно возвышающемуся над уровнем дворянского общества.

Трагическим вызовом миру сословного неравенства прозвучал в Германии отрочества и юности Шиллера выстрел Вертера.

Для части немецкой интеллигенции увлечение этим романом стало настоящим культом. В дом Гете стекались поклонники со всех концов страны, смущая эксцентрическими выходками родителей поэта. Голубой фрак и желтый жилет Вертера сделались модной одеждой, и молодые горемыки с томиком «Вертера» в руках пытались при помощи пистолета найти выход из жизненных неурядиц.

«Гец» и «Вертер» сделали Гете признанным главой движения «бури и натиска»; завершителем его через десятилетие станет Фридрих Шиллер.

Но пока для Шиллера все еще тянутся годы плена, годы ненавистной академии… И писатели «бури и натиска» кажутся ему недосягаемыми образцами. Вот перед ним тоненькая книга с нарисованным на обложке дубом, сломленным грозой, — «Уголино», трагедия Герстенберга. Она исполнена мрачного пафоса. В муках голода погибает в темнице пизанский мятежник Уголино. Умирают с ним вместе три его сына: юноша, отрок, мальчик…

Уголино восстал против тирана Пизы, но недруг подсказал ему коварную мысль: самому захватить царскую корону. Он «отважился на роковой шаг, который никогда не простит себе, и стал навеки несчастлив». Теперь он гибнет… Так погибнет и юношеский герой Шиллера — Фиеско, когда, изменив делу республики, захочет стать властителем Генуи.

Под впечатлением «Вертера» и «Уголино» Шиллер пишет трагедию «Студент из Нассау». Восторженно встреченная друзьями, она была, однако, вскоре уничтожена самим автором. Такая же судьба постигла и следующую отроческую трагедию, «Козимо Медичи».

Еще одна из любимых книг юноши — «Юлий Тарентский» Лейзевица, студента Геттингенского университета. Это драма о вражде двух братьев; «штюрмеры» любят такую тему. Юлий проникся идеями Руссо. В страстных монологах клеймит он современное общество неравенства, где не может быть счастлив человек: «Слезы и стенания — вот общий язык, который объединяет мир». Надо вырваться из тисков этого мира, где все несвободны, где «каждый человек — слуга другого, каждый прикован к цепи, на другом конце которой — его раб».