Остап Лысенко - Микола Лысенко

Аполлон и оборванные, издерганные музы тоже «величают» Зевса, горько жалуясь на то (весьма прозрачный намек), что нет «зпоезії прибутку».

Разговорный элемент сохранился и во втором действии. Но яркая музыкальная характеристика Зевса, Марса, Юноны и Венеры, развернутые ансамбли (дуэты, квинтет, хоры), симфоническое вступление, гопак, знаменитый Юпитеров поход (кортеж богов) придают второму действию широкое оперное звучание.

Третье действие резко отличается от первых двух. Вместо едкой сатиры — сцены лирические (любовь Энея и Дидоны. Вынужденная их разлука). Здесь звучит музыка глубоких человеческих чувств, здесь уже нет ничего опереточного, легкого. Арии и дуэты

Энея и Дидоны, мелодика танцев насыщены интонациями украинских народных песен.

Меркурий — курьер Зевса — появляется на банкете у Дидоны в одежде старого кобзаря.

Готовясь к отплытию, троянцы все больше напоминают смелую ватагу запорожцев, а Эней, верный своему долгу (он оставляет Дидону, чтобы основать Рим), — храброго казацкого атамана.

Дидона в отчаянии, она не в силах перенести разлуку с Энеем, поджигает дворец и гибнет в огне.

Но уже подняты ветрила. Воплощением мужества и неумирающей силы народа прозвучала финальная песня:

Впечатление огромное! Все поздравляли авторов музыки и либретто с «рождением» комической оперы-сатиры, желали ей «цензурного благословения и многие лета».

Труппа Садовского под руководством отца сразу приступила к разучиванию оперы.

Надо было спешить с инструментовкой. Чуть ли не ежедневно приходил к нам посыльный из театра, забирал готовые листки для репетиций оркестра.

Обсуждая с Николаем Карповичем и другими исполнителями будущую постановку, отец часто напоминал:

— Хорошо бы вам «Золотого петушка» посмотреть. Родного брата нашей «Энеиды». Не Додона, а чванливое, жестокое и глупое криводержавие выставил голым перед всем народом Николай Андреевич Римский-Корсаков. Признаться, все время, пока я сидел над «Энеидой», царь Додон со своей свитой стояли перед моими глазами.

«Золотой петушок» и на самом деле помог режиссуре найти немало удачных, социально-острых сцен, прямо перекликающихся с действительностью, с проснувшейся разгневанной Россией, где перепуганный царь прятался от народа за стеной жандармов.

Достаточно вспомнить кортеж богов во втором действии.

Впереди ликторы с жандармскими значками и стража. Ликторы заглядывают под трон, на трон, за стулья, скамейки и столы, даже за «облака». Не подложена ли кем бомба? Не спрятался ли бунтовщик?

Зевс всходит на трон, и на ступеньках его вытягиваются церберы с человеческими головами.

Картина, как видите, вовсе не античная для России 1911 года!

При постановке оперы отец встретился с весьма значительными препятствиями. Как я уже говорил, состав оркестра был невелик; когда дошло до репетиций, оказалось, что в оркестре отсутствуют такие важные для партитуры инструменты, как гобой, фагот, арфа. К тому же и струнный квинтет оказался далеко не на высоте. Отец знал ограниченные возможности оркестра театра и, как мог, приспосабливался, но, идя на компромиссный минимум, он все-таки не мог не требовать от театра инструментов, крайне необходимых для оркестровой палитры.

На этой почве возникли конфликты с дирекцией театра. Отец стоял на том, чтобы инструменты, указанные в партитуре, были все.

Придет, бывало, с партитурой на репетицию. Видит, в оркестре снова нет нужных инструментов.

— Не дам, раз так! Не будет того, что нужно для звучания оркестра, — не быть и постановке! Портить не позволю.

Случалось, что отец тут же забирал партитуру и огорченный шел домой.

Никогда не отделял Николай Витальевич свои творческие дела от личных, поэтому глубоко переживал каждый конфликт с Садовским, которого очень уважал и любил как артиста и человека. Он, конечно, понимал, что и Николаю Карповичу не так-то просто увеличить состав оркестра. Немалые на это нужны были деньги. Да одно подсказывал разум, другое — сердце, которому никак не хотелось давать в обиду свое произведение, к тому же, как чувствовалось ему, последнее.

Больно было за отца, и пришлось мне выступить посредником. Кое в чем удалось убедить отца, самые необходимые инструменты были доданы театром, и мир между двумя сторонами восстановлен. Опера-сатира, единственная в украинском оперном репертуаре, в чрезвычайно красочном сценическом оформлении зазвучала, и звучала она в театре Садовского несколько лет подряд с неизменным успехом.

В дни премьеры билеты даже на приставные стулья брались с боем.

Под античной одеждой демократический зритель легко узнавал настоящих «героев» оперы.

Когда в сопровождении трубных окриков и торжественных аккордов оркестра звучала ария Зевса: «Я — рекс! Вчувайте і вклоняйтесь, і розумійте слово— рекс!» и т. д. или когда Афина пела:

весь театр вздрагивал от смеха и аплодисментов.

Это аплодировала галерка! Оружейники из «Арсенала», студенты, снимающие «углы» в подвалах или на чердаках, на «седьмом небе».

То молодая Россия смеялась над Россией старой, над ненавистным криводержавием, над которым история уже поднимала свою карающую руку.

Вот у нас на Полтавщине… — Галицкое, Жовнин, Гриньки. — В гостях у молодости. — Дед Созонт из Гриньков. — У Коцюбинского. — Письмо из Капри. — По Лысенковым местам

Ежегодно собирался Николай Витальевич в родные места. Вместе с Михайлом Старицким детально обсуждал планы поездки. Бывало, сойдутся старые друзья, только и слышишь: Гриньки, Жовнин, Клищинцы — степь родная и милая. Или: «Вот летом соберемся всем родом и — на Полтавщину».

От одних только разговоров молодел отец, будто не в мечтах, а наяву дохнуло на него степным раздольем, будто и в самом деле умылся кристальночистой водою родной Сулы.

Но… приходило лето, и зимние мечты таяли, как снег по весне. Снова, в который раз, выезжали мы всей семьей не на Полтавщину, а в Китаев.

Хорошо тут было отцу. Славно работалось ему в старом лесу. А все лее он частенько говорил в редкие часы совместных прогулок:

— Куда ни глянешь — все лес. Забудешь, как та земля пахнет. Не выбраться ли нам, Остап, в поле?

И мы выходили с ним за село, так что уже и Киев лежал перед нами как на ладони.