Василий Катанян - Лиля Брик. Жизнь

Ее возмутили выступления поэта в Политехническом музее по возвращении из Берлина. Между чтением стихов он говорил о том, чего не видел, о чем ему рассказывали Лиля и Ося. Она выкрикивала с места, как ей казалось, справедливые, а в сущности, обидные замечания, он сбивался, публика шумела, и в антракте администрация еле — еле уговорила ее не возвращаться в зал. На второе выступление она не пошла, и дома после долгого, тяжелого и серьезного разговора, который они вели уже не первый раз, Лиля предложила расстаться на два месяца, не видеться, чтобы обдумать, как жить дальше, как вести себя друг с другом.

Правда, была и еще причина — роман Лили Юрьевны с Краснощековым, который вызывал ревность Владимира Владимировича. Но она была за новый тип отношений, в котором не должно быть места ревности, отстаивала свободу поведения. Ненавидящая условности и привычки ЛЮ считала: можно любить кого угодно, когда и где угодно, но без уз!

И вот этот поиск новых отношений между мужчиной и женщиной, этот эксперимент в виде двухмесячной разлуки (в сущности, на одной улице — Мясницкой), который затеяла ЛЮ и на который, страдая, пошел Маяковский, это была лишь одна из граней поведения женщины новой эпохи, которая вызывает интерес к Лиле Брик до сих пор. С поисками новых взаимоотношений органически переплетались поиски новых реалий быта, противопоставленных мещанству. ЛЮ считала, что они тонут в мещанстве, что передовое, завоеванное революцией уступает место шелковым абажурам, слоникам и бесконечным чаепитиям. Под чаепитием подразумевалось пустое времяпрепровождение, болтовня, карты…

С высоты сегодняшнего дня видно, что Маяковский согласился на эксперимент с двухмесячной разлукой под влиянием ЛЮ, всецело ей веря и подчиняясь, подавленный ее угрозой уйти. Результатом явилась поэма «Про это», одна из вершин любовной лирики нашего века, художественный документ эпохи. Но каких мук это стоило поэту! Недаром в первой главе он сравнивает себя с узником Редингской тюрьмы, в которой томился Оскар Уайльд.

Это был 1922–1923 год. Она поставила условием — встреча ровно через два месяца, 28 февраля 1923 года. Поэт жил в своей комнате на Лубянке и, обливаясь слезами, писал «Про это». Два месяца провел он в своей добровольной тюрьме, просидев добросовестно, ничего себе не разрешая и ни в чем себя не обманывая. Ходил под Лилиными окнами. Передавал через домработницу Аннушку записочки («записочную рябь»), письма и рисуночки. «Он присылал мне цветы и птиц в клетках — таких же узников, как он. Большого клеста, который ел мясо, гадил, как лошадь, и прогрызал клетку за клеткой. Но я ухаживала за ним из суеверного чувства — если погибнет птица, случится что-нибудь плохое с Володей». Когда они помирились, она выпустила птиц на волю.

Он написал про все это — поэму о любви, о быте, вернее о бытии. О том, о чем приказал себе думать эти два месяца, о том, о чем Лиля велела ему задуматься. Впереди была цель — кончить поэму, встретиться, жить вместе, по-новому. Он писал день и ночь, писал болью, разлукой, острым отвращением к обывательщине, благодушию и мещанству, к себе — как ему казалось, — во всем этом погрязшему. Поэма явилась выходом из сложного морально-психологического кризиса: работа над стихами и над собой сливалась воедино. Маяковский писал, снедаемый мрачными мыслями, ревностью, сомнением, отчаянием, но исполненный решимости во всем разобраться и все одолеть.

Чем понятнее стихи, тем они не поэтичнее — поэма сложна. Читая ее, нужно знать другое произведение поэта.

Например, «Про это» перекликается с поэмой «Чело — пек», написанной семь лет назад. Поэтому и заглавие одной из глав «Человек из-за семи лет». Уже там Маяковский начал войну с пошлостью, с обывательщиной, ставшей темой «Про это», — писала ЛЮ.

«Современная литература все более развивается по принципу: «кто может — тот поймет, а кто не может — гаму и объяснять нечего», — пишет Нина Берберова в книге «Курсив мой». — Пруст доступен не всякому, одна из книг Джойса требует несколько месяцев напряженного внимания, а другая — том комментариев».

Не так ли и с «Про это»? Многоплановая ассоциативная поэзия, где личное часто переплетается с общечеловеческим и есть вещи, доступные не всем и не сразу.

Однажды, не в силах совладать с тоской по любимой, Маяковский позвонил из своего заключения Лиле, и она разрешила писать ей, «когда очень уж нужно». И он не удержался:

«…Людей измерять буду по отношению ко мне за эти два месяца. Мозг говорит мне, что делать такое с человеком нельзя. При всех условиях моей жизни, если б такое случилось с Лиличкой, я б прекратил это в тот же день».

«…Ты одна моя мысль, как любил я тебя семь лет назад, так люблю и сию секунду, что б ты ни захотела, что б ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват…»

Она сердилась на себя и на него, что не соблюдают условий, но не в силах была не отвечать.

«Волосик! Щеник! Больше всего на свете люблю тебя. Потом — птичтов. Мы будем жить вместе, если ты этого захочешь. Твоя Лиля».

Все письма Владимира Владимировича тех дней то обвиняют, то просят прощения. Они сбивчивы, непонятны. Непонятны нам, сегодняшним. Но не им двоим — тогда.

28 февраля кончался срок их разлуки, они решили уехать в Ленинград. «Приехав на вокзал, я не нашла его на перроне. Он ждал на ступеньках вагона. Как только поезд тронулся, Володя, прислонившись к двери, прочел мне поэму «Про это». Прочел и облегченно расплакался. Не раз в эти два месяца я мучила себя упреками за то, что Володя страдает в одиночестве, а я живу обыкновенной жизнью, вижусь с людьми, хожу куда-то. Но поэма не была бы написана, если б я не хотела видеть в Маяковском свой идеал и идеал человечества. Звучит громко, но тогда это было именно так», — писала Лиля Юрьевна.

По ее просьбе моя мать, разбирая в 1930 году архив поэта, перепечатала дневник, к ней обращенный. «Он вел его, работая над «Про это», — писала она, — день за днем описывая свои мысли и чувства: это очень интимно, адресовано только Лиле, и она его никому не показывала. Его видело всего несколько человек. Это документ необычайной важности. Письмо-дневник написано на той же сероватой, большого формата бумаге, на которой написана и вся поэма. Оно писалось каждый день, пока он работал, и из этого дневника выросло не только «Про это», но и некоторые последующие стихи.

Когда, разложив перед собою этот дневник и рукопись поэмы, я читала их параллельно — у меня было ощущение, будто я совершаю святотатство, заглядываю в такие глубины творческого процесса, куда другие не допускаются.

Письмо-дневник является также необычайной силы человеческим документом, отражающим тяжелое душевное состояние поэта во время этой работы. Некоторые страницы закапаны слезами. Другие страницы написаны тем же сумасшедшим почерком, каким написана и предсмертная записка. У меня было впечатление, что он несколько раз был близок к самоубийству во время написания поэмы.