Василий Катанян - Лиля Брик. Жизнь

Я ему сегодня позвонила справиться о ее состоянии, а он ответил, что собака очень плоха и он так ее любит, что предпочел бы, чтобы многие его знакомые были на ее месте, а колли выздоровела бы… И я подумала, что среди этих его знакомых, вероятно, и мы с вами, и поскорее попрощалась.

После общего разговора все поэты читали стихи или переводы чужих стихов. Эренбург прочел Цветаеву «Все чаще думаю». Немного помолчали, затем Любовь Михайловна рассказала, как она в августе 41-го года пошла в Мосторг, на ней был серебряный дутый браслет, единственный подарок Цветаевой. Она попала в водоворот толпы, браслет соскользнул, она, к счастью, успела его подобрать, но он переломился на две половины. Приходит домой, Эренбург говорит: «Телеграмма из Чистополя. Марина повесилась…»

В этот вечер впервые в дом пришел Неруда, его привела Эльза. ЛЮ очень подружилась с ним, полюбила его стихи, и во время его приездов они всегда виделись. Она говорила: «Вчера был Неруда, с ним два испанских поэта. Все читали стихи. Я половину не поняла, но чувствуется, что вещи красивые. Талантливые люди». Или: «Звонил Пабло из Рима, он завтра прилетает, и мы условились, что вечером повидаемся». А однажды: «Вчера вдруг приносят двенадцать бутылок кьянти, перевязанных зеленой и оранжевой лентами, и с запиской от Неруды. Очень было приятно. Вскоре он позвонил и сказал, что двенадцать чилийских поэтов написали стихи в мою честь и что он мне их прочтет, как только вырвется с какого-то конгресса, на котором он выступает. Он вечно где-то выступает! Представляешь, двенадцать поэтов. Откуда их столько в Чили?»

Он дарил ей свои книги с нежными надписями, национальные соломенные и керамические игрушки, сохранилось его письмо на изысканной японской бумаге с камышами и птицами и стихотворение, ей посвященное:

«Живы, еще живы — и любовь поэта из бронзы, и хрупкая, более хрупкая, чем яйцо перепелки, тоненькая, как свист дикого кенаря,

Лиля Брик. Она мой друг, мой старый друг.

Я не знал костра ее глаз

и только по ее портретам

на обложках Маяковского угадывал,

что именно эти глаза, сегодня погрустневшие,

зажгли пурпур русского авангарда.

Лиля! Она еще фосфоресцирует, как горстка угольков.

Ее рука везде, где рождается жизнь, в руке — роза гостеприимства.

И при каждом взмахе крыла — словно рана от запоздалого камня, предназначенного Маяковскому.

Нежная и неистовая Лиля, добрый вечер!

Дай мне еще раз прозрачный бокал, чтоб я выпил его залпом — в твою честь за прошлое, что продолжает петь и искрится, как огненная птица».

Перевод Ю. Добровольской.

В последние годы рядом с креслом ЛЮ в столовой висели две небольшие работы Давида Бурлюка, написанные маслом на деревяшках. Про одну он говорил, что она навеяна Маяковским. ЛЮ любила ее, хотя считала, что «навеяна Маяковским» — это громко сказано. А про вторую он ничего не говорил, но ЛЮ решила, что вот она- то точно навеяна, но Есениным, и прочла из его «Исповеди хулигана»:

…Я нарочно иду нечесаным,

С головой, как керосиновая лампа на плечах.

Ваших душ безлиственную осень Мне нравится в потемках освещать.

Они с Бурлюком встретились после тридцати лет разлуки и не чаяли души друг в друге. Давид Давидович с Марией Никифоровной приехали в Москву в конце апреля 1956 года и первым делом пришли в восторг от первомайского парада на Красной площади.

Бурлюк высокий, сгорбленный, почти лысый, ему семьдесят четыре года, один глаз вставной. Он очень симпа- точный. Вошел и сказал: «Я Бурлюк, а вы кто?» Жена его похожа на рисунки в «Сатириконе»: высокая, старомодная, в кое-как сшитой шляпе, медлительная, с тоненьким голоском. У них абсолютно ясные головы, они помнят все на свете, говорят умно, говор украинский. Ма- руся — живописец и музыкантша, она что-то напевала в уголке себе на уме, а потом вдруг сказала: «Володя у нас был своим человеком. Я всегда собирала в баню троих — Давида, Володю и Хлебникова. Последнего с трудом. Потом долго пили чай из самовара. Это было на Бронной, я вчера видела этот дом. Он уцелел». А Давид Давидович сказал, что давал Маяковскому рубль в день, чтобы тот не голодал. «Как рубль? Володя писал, что полтинник». — «Нет. Он сам же подтвердил делом, что рубль. Во время приезда в Америку он дал Марусе серебряный рубль на память о тех рублях. Вот он у нее на одной цепочке с солдатским номерком сына. Это у Никиты был амулет. Маруся, покажи».

Бурлюк живет живописью и нерегулярно издает журнал. У них огромный дом на берегу океана под Нью- Йорком, масса картин и книг. Сейчас пристроили галерею, чтобы посетители-покупатели не толклись по всему дому. Двое взрослых сыновей, один из них архитектор.

Он талантлив? — спросила ЛЮ Марусю.

— Да.

Как отец?

О, Давид гениален, — ответила она тихо.

Бурлюк с Марией Никифоровной каждый день приходили к ЛЮ, обедали у нее, подолгу разговаривали, листали книги. Бурлюк на каких-то обрывках, листочках и бумажных салфетках оставлял стихи. Например, «Зал старости»:

Высыхает сердца озеро И ручьи, что в озеро текут,

И душою мерзнут на морозе Розы в час, когда цветут.

Это — сердца жизни истощенье,

Это — блеск, что вдруг увял,

Это — край, где царствуют лишенья,

Это — старости холодный, скушный зал.

С Ахматовой на протяжении многих лет отношения были разные. Ее стихи Лиля Юрьевна хорошо знала, имела все книги, начиная от первоизданий, в разные годы ей нравились разные вещи. Во время войны она перепечатала «Поэму без героя», своей рукой вписала туда французские слова и переплела странички. И давала читать окружающим — тогда поэма не была опубликована. А про «Реквием» ЛЮ не знала, она не дожила до его публикации.

Время от времени они встречались, ЛЮ бывала у нее и у Пунина в Фонтанном доме. Анна Андреевна бывала у ЛЮ до войны. Например, 6 июня 1941 года в календаре ЛЮ записано: «К обеду Ахматова». Помню, мы шли с ЛЮ по Арбату, мне было лет пятнадцать, и у витрины винного магазина она остановилась: «Смотри-ка, есть Кинзмараули. Давай купим». И потом добавила: «Это любимое вино Ахматовой. Пусть будет». Я тогда ее еще не читал, но имя слышал.

После войны они не общались. Иногда передавали приветы через П. Харджиева. Но вообще, судя по записям Л. Чуковской и А. Наймана, Анна Андреевна говорила о ЛЮ неприязненно. Меня поразил записанный Л. Чуковской разговор с Анной Андреевной:

«Академик Виноградов рассказывал, что он лично, своею рукой, запретил воспоминания Лили Брик о Маяковском. Он Маяковского — в отличие от меня — не любит, но все же считает ее воспоминания полным безобразием и бесстыдством. Она там рассказывает, например, как Маяковского послали в Берлин написать какие- то очерки, а он неделю просидел в бильярдной, носу на улицу не высунул, а потом написал очерк, ни на что не поглядев… Что он был чудовищно необразован: ни одной книги, кроме «Преступления и наказания», в жизни не прочитал… Неизвестно, отсебятина это, вранье или правда».