Ромэн Яров - Творцы и памятники

Первые несколько послеоктябрьских месяцев не принесли Тверской радиостанции ничего хорошего. Заказы на приемники были отменены. Шла стихийная демобилизация, солдаты разъезжались. Конечно, заключение мира с Германией и начинающаяся гражданская война требовали от нового правительства столько сил, что не до какой-то там радиостанции. Так думали все. Но все же, неужели столь нужное и важное для страны дело, на которое потрачено столько усилий и труда, заглохнет? Мысль об этом была непереносимой…

Лето шло к концу — четвертое тверское лето Бонч-Бруевича. Ветер гнал по полю пыль; начинались дожди. Незнакомый человек шел по территории станции, внимательно разглядывая антенны, бараки, техническое помещение. Лещинский подумал, что раньше он просто приказал бы солдатам задержать неизвестного до выяснения его личности. Теперь солдат нет — они разъехались по своим деревням, — а те, кто остался, стали стеклодувами, монтажниками и слесарями. Но порядок начинается с мелочей, и если не знать, кто тут бродит, то завтра начнут махать рукой и на более существенное.

— Простите. — Лещинский подошел к неизвестному. — Вы кто?

— Николаев Аким Максимович. Член коллегии Комиссариата почт и телеграфов. — Незнакомец вынул мандат. — Мы знакомимся сейчас со всем хозяйством Комиссариата, в том числе и с радиостанциями. А вы?

— Начальник станции Лещинский.

— Прошу показать мне все, чем располагаете. Лещинский одернул китель со следами споротых погон.

— Что ж, пойдемте.

Это была не первая станция, которую посетил Николаев, и она ничем не отличалась от остальных. Мощные столбы антенн уходят высоко в небо. У вершины они кажутся спичками. Легкое гудение в бараке, где стоят приемники, и странное ощущение, будто воздух заполнен чем-то, что ни уловить, ни даже определить нельзя. Несколько слухачей. Небогато, но все в сохранности. Теперь, когда приходит в негодность то, что не успело разрушиться в мировую войну, и это подарок. Неожиданно Лещинский широким жестом распахнул какую-то дверь, сказал:

— Это для души. Маленькая радиолаборатория, где мои товарищи по службе занимаются исследованиями.

Николаев вошел. Несколько человек, сидящих у столов, при его появлении встали, представились. Николаев пожал всем руки. Бонч-Бруевич, коротко остриженный, молодой, красивый, глаза грустные, задумчивые. Профессор Лебединский, седая голова, черные усы, бодр. Остряков, Леонтьев… Что за люди? С волнением смотрят они на него. Ни на одной радиостанции Николаев не видал еще таких комнат «для души». На столах стояли измерительные приборы, приемники, трансформаторы. Николаев пристально вглядывался во все это. Лампочка необычной формы вдруг привлекла его внимание. Он взял ее в руки, повертел.

— Что это? Я таких ламп не видел ни во Франции, где работал в одной радиолаборатории, ни на наших заводах, куда завозили французские радиолампы.

— Это не французская, — сказал Лещинский. — Ее разработал и создал Михаил Александрович Бонч-Бруевич. Целиком из отечественных материалов.

Николаев, не выпуская лампы, поглядывал то на нее, то на стоящего рядом Бонч-Бруевича. Какая неожиданная находка! Положение со связью в стране отчаянное. Нет ничего проще, чем оборвать телеграфный провод или спилить столб; белогвардейцы, интервенты, просто бандитские шайки начинают с этого. Прежде чем стрелять, они лишают республику связи, без которой не может работать только-только складывающийся государственный механизм. Выручает радио. Но запасы французских ламп подходят к концу; возобновить их из-за блокады нельзя. Значит, и радио скоро выйдет из строя. И вдруг в такой глуши, неожиданно, непредвиденно — отечественная радиолампа! Стены барака дощатые, неоштукатуренные, сухие. Одна огромная щель, другая, третья… Как здесь, должно быть, свистит ветер зимой, разогнавшись на огромном поле, как холодно и неуютно! И каким же невероятным энтузиазмом надо обладать, чтоб в таких условиях осуществить создание радиолампы — дело, требующее дорогих материалов, высокой культуры производства и отработанной технологии!

Вечером в кабинете Лещинского собрались все те, кто утром был в лаборатории.

— Ну что долго говорить, товарищи, — произнес Николаев. — Надо делать радиолампы. И в большом количестве.

— Как их делать? — мрачно ответил Лещинский. — Стеклодув один, оборудования нет, все на ручной работе построено. За десять дней, ежели всем взяться, штук пять, пожалуй, изготовим. Вместо тех сотен и тысяч, которые необходимы.

— А если бы у вас было подходящее помещение, станки, оборудование, энергия, о питании не надо было бы думать — всем бы обеспечивал завхоз, — тогда можно было б покрыть потребность в лампах?

— И даже перекрыть! — воскликнул Бонч-Бруевич. — Но что касается условий, это, извините, фантазией отдает.

— Хорошо, — сказал Николаев, — давайте пока отложим разговор. Я доложу народному комиссару Подбельскому обо всем, что здесь увидел, и вместе пойдем к Владимиру Ильичу. Уверен — поддержка будет.

Еще несколько дней прошло. И однажды у квартиры Лещинского остановился небольшой черный автомобиль, из него вышел человек в холщовом пиджаке, сказал коротко:

— Здравствуйте. Я народный комиссар Подбельский. Николаев докладывал о том, что здесь проделана очень интересная работа. Покажите.

Так же, как Николаев, он осмотрел все; долго, с хмурым видом наблюдал за работой стеклодува. Тот качал ногами воздух из мехов, идущий к горелке; руками вертел в пламени горелки стеклянную трубку, ртом выдувал из нее шар.

— Действительно, кустарщина, — сказал Подбельский, когда все вышли из барака. — А лампы стране необходимы. Давайте посовещаемся. — И он остановился под ближайшей мачтой. — Что нужно, чтоб выпускать в месяц примерно тысячу ламп?

— Стекло, вольфрам, никель, алюминий — все из Петрограда. — Бонч-Бруевич загибал пальцы на руках. — Газ — его надо возить оттуда же. Но как быть с транспортом?

— Дадим столько вагонов, сколько нужно. Что еще?

— Электроэнергия. Здесь, в городе, постоянный ток — он не годится. Надо построить электростанцию.

— Вот это абсолютно нереально. Дешевле и проще переехать в другой город. Здесь вам дело не поставить. А им очень интересуется Владимир Ильич. Еще раз продумайте свои нужды и приезжайте в Москву — завтра, к двенадцати часам, в наркомат. В пределах возможного постараемся обеспечить.

Автомобиль наркома пропылил по Желтикову полю, нырнул под железнодорожный мост. Бонч-Бруевич долго смотрел вслед старенькому лимузину.

В эти августовские дни 1918 года судьба Бонч-Бруевича начала круто поворачиваться. Но он сознавал, что главное — не в предстоящей перемене места и даже не в расширении масштабов работ. Жизнь его стала неразрывно связана с развитием отечественной радиотехники. Он чувствовал это и прежде, но тогда был один; и за право вторгаться в неисследованные области, за право сказать свое слово в технике приходилось бороться с тупыми служаками и равнодушными чиновниками. А помощь шла не от государства — от людей просто добрых, просто радующихся появлению на своем горизонте энтузиаста, Добиться же поддержки сверху, да еще полного понимания задач, которые он ставил перед собой, — об этом и не мечталось. И вдруг глава нового государства находит время ознакомиться с работами, и они признаются делом огромной важности, и связь твоей личной судьбы с судьбой отечественной радиотехники признана нерасторжимой. Стране нужен Бонч-Бруевич, нужна его работа. Кто-нибудь когда-нибудь из прежних русских инженеров или ученых слышал что-нибудь подобное? На долю некоторых, может быть, и выпадала иногда царская милость, но в гораздо большей степени простиралась она на лакеев, на царедворцев. Юность позади; минуло тридцать — есть знания, умение, опыт — и как хорошо, что приход всего этого богатства по времени совпал с молодостью нового государства! Все только рождается, создается. Ничто не успело еще окостенеть — и перед тобой прямая, открытая дорога. Сделай все, что можешь, больше того, что можешь, — и это будет оценено, и никто не посмотрит на твой труд тупыми, равнодушными глазами, ни в ком не вызовет он хитроватой завистливой усмешки. Сейчас время энтузиастов. Редки такие полосы в истории, и счастлива судьба живущего в эту пору.