Сергей Голубов - Бестужев-Марлинский

— Не забудьте меня, ваше превосходительство.

Вальховский глянул строго.

— Не спешите, вы для другого нужны России.

— Ваше превосходительство!

Генерал-промолчал, значит согласен. В цепь пошли охотники-мингрельцы с четырьмя офицерами, Бестужев — пятый. Егеря живо рассыпались по лесу. Горцы уходили без выстрелов. Бестужев продирался сквозь чащу папоротников, перевитых колючками. По сторонам мелькали серые шинели. Вдруг все остановились перед плетнем, за которым неистово лаяли собаки, Лес пройден, и цепь у выхода из него натолкнулась на аул. Редкие выстрелы сбивали листья с деревьев; пули глухо шлепались в кору диких каштанов и чинар. Бестужев оглянулся и увидел недоуменные лица стрелков. На каждом из них был написан вопрос: а где же резерв? Действительно, никакого резерва не было. Солнце ударило сверху и разогнало величественный сумрак леса. Слева что-то сверкнуло. По блеску серебряных эполет Бестужев узнал старшего адъютанта штаба корпуса, драгунского капитана Альбрандта. Вопрос решался просто: Альбрандт — старший.

— Вперед! — закричал капитан страшным голосом.

«Вот сумасшедший, — подумал Бестужев, — неужели он собирается идти на аул с одной цепью? Все лягут…»

Выстрелы становились чаще, и вдруг густой град свинца прыснул в цепь.

— Вперед! — кричал Альбрандт, размахивая саблей.

К нему подошли командир имеретинской дружины князь Цулукидзе и какой-то прапорщик Мингрельского полка в новеньком сюртуке. Кажется, они уговаривали его быть осторожным.

— Вперед! Не трусить!

Горцы кинулись на цепь в шашки, закипело жаркое дело.

— Бегите к генералу за сикурсом [108] Помощью. ,— крикнул Альбрандт Бестужеву.

Цепь двигалась вперед в беспорядке, без связи. Александр Александрович приметил прапорщика-мингрельца, осторожно пробиравшегося сквозь чащу и старательно охранявшего от колючек свой франтовской сюртук.

— Господин офицер, куда вы идете?

— Не знаю, — отвечал прапорщик со злостью, — спросите адъютанта, который командует.

Бестужев махнул рукой и пошел назад — исполнять приказание сумасшедшего капитана. Пули сыпались горохом — не мелко и дробно, а пачками, — признак ожесточения горцев, стрелявших обычно без команды, вразнобой. Александр. Александрович исправно обменивал одну пулю на другую до того, что ложа ружья, которое он выхватил из рук убитого солдата, стала горячей. Горнист заиграл было сигнал: «Строить каре!» Но, не кончив, присел, странно ерзнул на месте и запрокинулся навзничь. «Опомнились», — подумал Бестужев и шагнул через горниста. Словно удар бревном с размаху пришелся ему по груди и пришиб к дереву. Коленки подломились, голова отяжелела, как кирпич, и деревья закружились в солнечном блеске. «Ага, вот оно!» Бестужев крепче уперся спиной в ствол чинары и с огромным усилием поднял голову. Цепь отступала. Прапорщик в новеньком сюртуке остановился возле него.

— Ребята, взять офицера! Тащите! — крикнул он, и двое солдат подхватили Бестужева под руки и повели. Пули свистели, горцы гикали. Бестужеву казалось, что он плывет по гребню широкой разноцветной волны.

— Бросай, — сказал один из солдат, — не дотащим…

Это было на поляне, посредине которой стоял огромный обгорелый дуб. Опять прапорщик в сюртуке…

— Что делать, ваше благородие? Бросать, что ли?

— Ничего, ничего, дерись, ребята, — отвечал прапорщик, пробегая мимо, — главное, до своих добраться…

Уже лежа возле дуба, Бестужев еще раз открыл глаза и увидел не меньше десятка стальных полос, со свистом взлетевших над ним. Его рубили, и каждый удар шашки, приходившийся по теплому телу, врывался в него холодным потоком утреннего воздуха и огненной болью…

Мыс Адлер был занят русскими. 8 июня происходил размен телами. Труп Бестужева не отыскался. Сами горцы не могли найти его. Милиционеры гурийской милиции обнаружили, однако, на теле убитого убыха [109] Горское племя, жившее на южном склоне Кавказских гор между джигетами и шапсугами. пистолет, который многие признали за бестужевский. О занятии мыса Адлер главнокомандующий барон Розен доносил в Петербург так:

«Высочайшее указание приведено мною в точное исполнение: мыс Адлер, служивший для большей части обитателей северной покатости Кавказа привольным местом к произведению деятельной торговли с турками и других, вредных для нас, сношений, занят нашими войсками без значительной потери…»

Затем перечислялись убитые офицеры: Мингрельского егерского полка штабс-капитан князь Туманов и подпоручик Мищенко, Черноморского линейного № 10 батальона прапорщик Бестужев, Грузинского линейного № 4 батальона прапорщик Запольский, Мингрельского ополчения урядник князь Пхейдзе.

В «Литературных прибавлениях» к газете «Русский инвалид» появилась статья Каменского:

«Вот еще разбитая лира, еще исчезнувшая знаменитость литературная; еще утраченный писатель: Марлинский умер…»

Цензор А. В. Никитенко записал в дневнике:

«Новая потеря для нашей литературы: Александр Бестужев убит. Да и к чему в России литература!»

Жалеть погибшего писателя сделалось модой. Вдруг размножились его «друзья», декламировавшие по помещичьим гостиным страницы из «Аммалат-бека». Многие из приезжих с Кавказа офицеров показывали дружеские записочки Бестужева с просьбами, вроде: «Деньги выслал, а чаю до сих пор нет».

Серебряный эполет Бестужева оказался в Петербурге, Москве и в провинции такой же частой, редкостью, как сапог Карла XII или перчатка госпожи де Сталь.

Особенно интриговали странные подробности гибели писателя: не найден труп. Как это может быть? Приезжих с Кавказа девицы осаждали вопросами:

— Ах! Скажите, там ведь ужасно: умирают и убивают?

— Случается.

— А что Марлинский? Ах, Аммалат-бек! Бедный полковник! Но сам-то Марлинский, где он теперь? Правда, что он главнокомандующим у Шамиля?

— Фи, Варя! Брат писал, что он только командует там артиллерией.

— А вот и неправда… Он занят совсем другим — он издает в горах газету.

Бестужев вторично выступил в литературе почти одновременно с «Повестями Белкина» и «Вечерами на хуторе», в тот период, когда в русской литературе начали падать лирические жанры, и вся она, по выражению Белинского, «превращалась в роман или в повесть». В 1840 году вышло в свет 3-е издание «Русских повестей и рассказов» Бестужева. Это событие послужило для Белинского поводом к тому, чтобы высказаться до конца о творчестве Марлинского. В специальной статье критик сопоставлял творчество Марлинского с произведениями корифеев русского классицизма — Сумарокова, Хераскова, Богдановича и Княжнина. В то время как эти корифеи, по словам Белинского, «хлопотали изо всех сил, чтобы отдалиться от действительности и естественности в изобретении и слоге», Марлинский «всеми силами старался приблизиться к тому и другому». Если классики «почитали для себя за унижение говорить живым языком», то Марлинский «силился подслушать живую общественную речь и во имя ее раздвинуть пределы литературного языка». Поэзия его повестей — не в мыслях, а именно в языке. Марлинский — внешний талант; он достоин уважения, как и всякий другой талант, но незаслуженная слава этого писателя свидетельствует прежде всего об испорченности вкуса читающей публики. Прогрессивное значение романтического творчества Марлинского охотно признается Белинским при сопоставлении его с русским классицизмом докарамзинской поры. И решительно отрицается при сравнении с великими, подлинно реалистическими созданиями пушкинского гения. Тут Белинский принимает резко полемический тон и усиленно подчеркивает присущие многим повестям Марлинского «бессердечность, холодность, безличность, бесхарактерность».