Роберт Масси - Николай и Александра

Еще более угнетающее впечатление произвело на француза появление Гвардейского экипажа. В большинстве своем моряки служили на императорской яхте «Штандарт» и были лично знакомы с членами царской семьи. Во главе экипажа шагал его командир, великий князь Кирилл Владимирович. «Кирилл Владимировил объявил себя за Думу, – отметил Морис Палеолог. – Более того, забыв присягу в верности и звание флигель-адъютанта, которое он получил от императора, он пошел сегодня в четыре часа преклониться пред властью народа. Видели, как он в своей форме капитана I ранга отвел в Таврический дворец Гвардейские экипажи, коих шефом он состоит, и предоставил их в распоряжение мятежной власти». Затем, вернувшись в свой дворец на улице Глинки, он поднял красный флаг на крыше особняка. В письме к дяде, Павлу Александровичу, он, ничуть не смущаясь, так объяснил свое недостойное поведение: «В продолжение этих последних дней я один выполнял свой долг в отношении Ники и государства и спас положение, признав Временное правительство». А неделю спустя, с возмущением вспоминает французский посол, «Великий князь Кирилл Владимирович поместил… в „Петроградской газете“ длинное интервью, в котором он нападает на свергнутого царя и царицу: „Я не раз спрашивал себя, – говорит он, – не сообщница ли Вильгельма II бывшая императрица, но всякий раз я силился отогнать от себя эту страшную мысль“».

Кто знает, не послужит ли вскоре эта коварная инсинуация основанием для страшного обвинения против несчастной царицы. Великий князь должен был бы знать и вспомнить, что самые гнусные клеветы, от которых пришлось Марии-Антуанетте оправдываться перед революционным трибуналом, первоначально возникли на тонких ужинах графа д’Артуа [брата короля]».

Петроград оказался в руках восставших. Во всех районах столицы победила революция. Собравшиеся под сводами Таврического дворца два соперничающих органа, убежденные, что царизм пал, начали борьбу за власть. Но Россия – страна огромная; Петроград же был крохотной точкой на карте державы, почти нерусским городом, притулившимся в самом уголке великой страны. А двухмиллионное его население составляло лишь ничтожную часть многих десятков миллионов подданных царя. Да и в самом Петрограде рабочие и солдаты не составляли и четверти жителей города. С тех пор как император уехал в Ставку и в Петрограде начались беспорядки, прошла неделя. За это время царь потерял столицу, но еще сохранял престол. Долго ли ему удастся удерживать его?

Опасаясь, что падение царского правительства приведет к выходу России из войны, послы союзных государств лелеяли надежду, что император не будет низложен. Бьюкенен все еще толковал о том, что царю следует даровать России конституцию и наделить Родзянко полномочиями назначать членов нового правительства. Палеолог полагал, что «император может еще спасти свою корону… Надо было бы, чтобы император немедленно преклонился перед свершившимися фактами, назначив министрами временный комитет Думы и амнистировав мятежников… если бы он сам с паперти Казанского собора заявил, что для России начинается новая эра, его бы приветствовали… Но завтра это было бы уже слишком поздно…» У Нокса было более реалистическое представление о том, какие страшные перемены ожидают Россию. Стоя на углу Литейного проспекта и наблюдая, как через улицу горит здание Окружного суда, Нокс услышал слова одного солдата: «У нас одно желание – разбить немцев. Мы начнем со своих немцев, с известной вам семьи Романовых» [96].

У императора, выехавшего в Могилев в ночь на 22 февраля (7 марта), было подавленное настроение. Он дважды отправлял полные тоски и одиночества телеграммы супруге в Царское Село, где пробыл последние два месяца. Приехав в Ставку, государь скучал по сыну. «Здесь в доме так спокойно, ни шума, ни возбужденных криков! – писал он. – Я представляю себе, что он спит в своей спальне. Все его маленькие вещи, фотографии и безделушки в образцовом порядке в спальне и в комнате с круглым окном!»

Письма государя, относящиеся к последним дням царствования, когда он уже стоял на краю бездны, часто цитируют для иллюстрации неисправимой глупости их автора. Как правило, даже в самых кратких характеристиках Николая II приводится фраза: «В свободное время я здесь опять примусь за домино». Вырванная из контекста, строка производит убийственное впечатление. Монарх, которому вздумалось играть в домино, когда в столице восстание, не стоит ни трона, ни сочувствия.

Но представим тогдашнюю обстановку. Император только что вернулся в Ставку и сообщает супруге о знакомых им обоим привычных делах. Перед тем как начертать эту часть цитируемого предложения, он пишет о сыне, признается, что ему будет недоставать тех игр, в которые они играли каждый вечер, и вот, улучив свободную минуту, он играет в домино. Более того, письмо было написано не во время мятежа, а в тот момент, когда, по мнению государя, в столице было спокойно. Датировано письмо 23 февраля (8 марта), когда в Петрограде произошли первые хлебные бунты. Сообщения о беспорядках пришли в Ставку лишь 24 февраля (9 марта), и лишь через день, 26 февраля (11 марта) царь узнал о том, что положение в столице серьезное.

Хотя император и отдохнул в течение нескольких недель в кругу семьи, в Могилев он вернулся, так и не сумев восстановить ни душевные, ни физические силы. До какой степени он надорвался, государь понял утром в воскресенье, 11 марта. «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся ¼ часа. Я едва выстоял, и мой лоб покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было… Если это случится еще раз, скажу об этом [профессору] Федорову». Описанные им симптомы, пожалуй, указывают на коронарную недостаточность.

Если вспыхнувшие на улицах Петрограда беспорядки явились неожиданностью для населения столицы, не удивительно, что царь, находившийся в восьмистах верстах, оказался не более подготовлен или прозорлив. Нужно сказать, что император располагал гораздо меньшей информацией, чем петроградские обыватели, продолжавшие как ни в чем не бывало ходить на званые обеды, посещать театры и концертные залы. Доклады, попадавшие к царю на стол, проходили по цепочке, начинавшейся с Протопопова в Петрограде и кончавшейся Воейковым в царской Ставке. Как Протопопов, так и Воейков сослужили государю плохую службу, преднамеренно преуменьшая драматизм событий, принимавших серьезный оборот. Протопопов делал это в личных интересах: беспорядки, которые невозможно подавить, свидетельствовали о его несостоятельности как министра внутренних дел. Воейков же был человеком косным, лишенным воображения, который не представлял себе, как это можно войти в кабинет императора и сообщить, что началась революция [97].