Джон Эш - Византийское путешествие

Настала ночь. Со стороны Черного моря налетела ужасная снежная буря, и заговорщики во дворце заволновались, что Цимисхий не сумеет переправиться через Босфор, но он появился в полном согласии с планом и был поднят на веревке на крышу дворца, откуда спустился в опочивальню своего дяди. Мятежники обнаружили, что император спит на полу, ударами разбудили его и жестоко зарезали, несмотря на отчаянные мольбы о пощаде и призывы к Богородице. Его расчлененное тело было сброшено с балкона.

Когда рассвело, Иоанн Цимисхий воссел на трон в Хризотриклинии, а рядом с ним стояла Феофано с сыновьями. Снег уступил место туману, который распространился по улицам города, забираясь в щели и клубясь по переулкам, как и слухи об убийстве. Ни протестов, ни возмущений! Глубокая тишина стояла над городом: как можно предположить, результат смешанных чувств облегчения и стыда. Облегчения, ибо тиран был мертв; и стыда, ибо человек, чьи военные подвиги снискали империи славу, встретил свой конец столь бесславным образом.

Но если император погиб, на то была воля Божья, и никто не оспаривал прав Цимисхия на трон. Феофано в глубине души надеялась выйти за него замуж. Независимо от того, что они уже были любовниками, третий брак наверняка казался ей более привлекательным, нежели второй. Рядом с ней был человек, совмещавший красоту и добрый нрав ее первого мужа с отвагой и воинственностью второго. Увы, Феофано ожидало горькое разочарование. Скандал и слухи сделали свое дело, и патриарх Полиевкт, руководствуясь скорее собственной строгой моралью, чем дурной молвой о честолюбивой красавице, напрочь отказался участвовать в коронации, пока «блудница в багрянице» пребывает во дворце. Цимисхий не сделал и попытки защитить свою благодетельницу. Взбешенную и униженную женщину заточили в монастырь на острове Проти. Феофано не исполнилось еще и тридцати, а жизнь ее фактически завершилась.

Историки резко осудили Феофано, зато к Цимисхию проявили неслыханное великодушие. Византийские хронисты неустанно восхваляли его добродетели, хотя этот несравненный моральный образец, «этот новый воплощенный рай, источающий четыре реки: правосудия, мудрости, скромности и отваги» был замешан в убийстве своего дяди, тогда как Феофано никого не убивала. Историография, пожалуй, не знает столь ярких примеров двойных стандартов. Если Феофано и достойна порицания, то лишь за то, что безжалостно действовала в своих интересах. Но она была матерью, защищавшей детей, и ее собственные взгляды на жизнь в чем-то совпали с государственными интересами. В любом случае, она достойна уважения уже за то, что в лице своего старшего сына Василия II дала империи величайшего правителя. Нет сомнения, этот удивительный человек унаследовал от матери мощь и несгибаемую силу характера.

К несчастью, те черты Феофано, что впоследствии почитались в ее сыне признаками величия, обернулись для нее самой символами порока и безнравственности.

Деревня Синассос лежит в нескольких километрах к югу от Юргюпа в широкой, плодородной долине Дамса. Она официально именуется теперь Мустафапаша, но по причине избитости названия местные жители предпочитают старое греческое. Деревенская община вплоть до 1920-х годов была преимущественно греческой, о ее благосостоянии свидетельствует огромный храм XIX века возле главной площади. Внутри он обшарпанный и запущенный, а его неуклюжие колонны далеки от византийской традиции, зато дверь обрамлена очаровательным рельефом из виноградных лоз, раскрашенных в зеленые и желтые цвета. Синассос известен среди турок как место одного из чудес, приписываемых знаменитому предводителю дервишей Хаджи Бекташу.

По дороге из Кайсери в Юргюп, гласит легенда, Хаджи Бекташ повстречал в окрестностях христианскую женщину. Она несла на голове поднос с ржаными лепешками и тут же принялась громко сетовать на то, что у нее очень плохая мука, и попросила дервиша помочь ей. Для человека, способного при необходимости превратиться в голубя, сокола или оленя, задача оказалась не из трудных, и Хаджи Бекташ ответил ей: «Отныне будешь сеять рожь, а собирать пшеницу, и из горстки муки выпекать большие лепешки». Все произошло именно так, как он сказал, и жители Синассоса построили на том месте, где Хаджи Бекташ повстречался с женщиной, святилище. Это удивительное, чисто практического характера чудо свидетельствует о дружеских отношениях, издавна существовавших между крупными сектами дервишей и христианами Анатолии.

В Синассосе, как и в Юргюпе, много красивых каменных домов, часть которых медленно превращается в руины. Пока мы рассматривали один из них, три прелестные девчушки в возрасте десяти-одиннадцати лет выбежали из покосившихся ворот и, заметив наш интерес к дому, поманили нас внутрь. За воротами находился небольшой двор, заросший неухоженными кустами роз и олеандрами. Семья одной из девочек жила на первом этаже дома, второй стоял заброшенным. Нас любезно провели наверх по наружной лестнице, и мы оказались в просторной солнечной комнате, украшенной нишами, изображениями, выполненными в технике оптической иллюзии, и видами воображаемых городов. На их длинных улицах стояли здания с колоннами и подстриженные деревья, а люди, сидящие в конных экипажах, напоминали кукол. Эти исполненные загадок и отчуждения таинственно мрачные попытки изобразить прелести больших городов Европы, в которых художник никогда не бывал, почему-то напомнили мне картины Джорджо де Кирико.

Уже собравшись уходить, я задержался, чтобы сфотографировать трех граций Синассоса на фоне живой изгороди из роз. И вот что получилось на снимке. У девочки справа – серьезное выражение лица, усиленное большими очками и грубым свитером, но нет сомнений, что вскоре она станет очень привлекательной. Девочка посередине – самая маленькая, изящная и, похоже, с легким характером; ее улыбка сияет на фоне алого платка и тонких жемчужных капелек-сережек. Ее подруга слева – высокая, гладко причесанная красотка с огромными, светящимися серо-голубыми глазами, судя по ее спокойной снисходительной усмешке, чувствует себя значительно взрослее сверстниц. Я почему-то представил их участницами трио, исполняющего то ли Моцарта, то ли Штрауса: меццо-сопрано, колоратурное сопрано и лирическое сопрано.

На южной окраине Синассоса, совсем недалеко от дороги, мы набрели на монастырь Кешлик, чьи храмы и кельи высечены в группе скальных конусов, возвышающихся среди яблоневого сада. В октябре ветки деревьев сгибаются к земле от ярких, как лампочки в гирляндах, плодов, но это место явно хранит свое очарование в любое время года. Бдительный ишак, завидев наше приближение, истошно завопил, чтобы предупредить спавшего в тени дерева сторожа. Этот господин, с большим достоинством относившийся к своей работе, успокоил ишака, от души шлепнув его по морде, после чего проводил нас к Архангельской церкви. Обширные росписи этого двусводчатого храма так сильно покрыты свечной копотью, что без помощи сторожа мы не смогли бы опознать ни одного сюжета. Подлинной гордостью Кешлика, однако, является церковь Святого Стефана. Бледно-желтый фон ее плоского потолка расписан восхитительно свободными вьющимися виноградными лозами, окружающими украшенное драгоценностями распятие. Вокруг центральной композиции расположены очень простые, напоминающие черепицу геометрические построения и менее примитивные переплетающиеся орнаменты, исполненные красным, желтым и черным цветом на белом фоне. Обладая довольно ограниченными палитрой и набором форм, художник добился эффекта невероятного богатства и изобилия, и совершенно непонятно, почему некоторые авторитеты оценивают его работу как посредственную. Те же авторитеты не могут прийти к единому мнению о датировке этих росписей. Считается, что, поскольку б́ольшая их часть нефигуративная, они относятся к иконоборческому периоду, однако нефигуративная манера вполне может также объясняться и индивидуальным вкусом заказчика, и императорским приказом. К тому же росписи не однородны: помимо орнаментов на них присутствуют ангелы и портреты святых в медальонах. С учетом того, что эти элементы использованы с явной робостью, время их написания, скорее всего, приходится на первые годы после восстановления в 843 году иконопочитания. Изображение человеческой фигуры в церковной живописи вновь было разрешено, но, кажется, художник из Кешлика не был еще уверен в своей способности в полной мере применить новые возможности. Как бы там ни было, совершенно ясно, что от своей работы он получал немалую радость. Его усеянный сияющими камнями крест среди виноградных лоз выглядит гимном Воскресению, не замутненным ни сомнениями, ни страхом смерти.