Джон Эш - Византийское путешествие

Ныне могилы уничтожены, пустое пространство героона используется как склад для сломанной мебели. Я вспомнил слова, которыми Анна Комнина завершает «Алексиаду»: «Но кончу свое повествование, дабы, описывая печальные события, не прийти в еще более смятенное состояние».

После мрака, царившего в Пантократоре, без посещения Карие Джами было никак не обойтись: это стало чем-то вроде перехода из безжизненной пустыни в цветущий сад. Карие Джами, которая находится на окраине города, близ Адрианопольских ворот, – бывшая церковь монастыря Спасителя в Хоре с фресками и мозаиками, исполненными в начале XIV века на средства Феодора Метохита. В целом это – один из величайших шедевров европейского искусства, того же уровня, что современные им работы Джотто ди Бондоне и самые выдающиеся достижения Высокого Ренессанса. Ко времени их создания в империи назрело немало всевозможных проблем. Анатолийские провинции были утрачены, итальянские морские республики растаскивали то немногое, что осталось от прежнего богатства, но ничто из этого не отразилось во фресках Хоры. В них нет и следа усталости и формализма, совершенно ничего, даже отдаленно напоминающего упадок или пессимизм. Любой непредубежденный посетитель, оказавшийся под сводами Хоры, будет потрясен блеском и свежестью ее живительных красок, мерцающим золотым фоном, красотой фигур, гармонией композиций и богатством живописных деталей. Чего здесь только нет: гордо расхаживают павлины и фазаны; стайки детей играют в свои игры; утесы перемежаются деревьями, сгибаемыми порывом ветра; фантастические архитектурные задники сменяются надутыми парусами и почти кубистическими видами городов и селений. Рядом с Иоанном Крестителем, проповедующим о Христе, водяная птица выхватывает из бассейна змею; в «Благовещении святой Анны» пташка летит к спрятанному высоко в кроне дерева гнезду, полному разевающих клювы птенцов. Печаль разлита во вселенной Хоры – матери, оплакивающие смерть сыновей; слепые, увечные и больные, во множестве окружающие нас… но при этом все исполнено глубочайшего экзистенциального смысла.

Одна из самых удивительных мозаик – портрет Феодора Метохита в люнете над дверью, ведущей в основное пространство храма. Он изображен в характерной позе дарителя, преклонившего колени у трона Христа с моделью восстановленного им храма в руке. Его почти турецкий костюм богат и экзотичен: бирюзовый кафтан, украшенный листьями и отороченный золотой и красной каймой; и шапка – самый замечательный из головных уборов, когда-либо воплощенных в изобразительном искусстве. На первый взгляд она напоминает обширный тюрбан, туго намотанный вокруг головы своего владельца и заканчивающийся высокой, плоской и круглой короной, но при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что в основе всего сооружения скрывается легкая арматура, на которую натянут шелк. Белый шелк уложен горизонтальными складками и пересечен вертикальными лентами из красной и золотой парчи. Попытки идентифицировать шапку Метохита как скиадион (камилавку) неубедительны, но совершенно очевидно, что на закате империи византийские портные многое заимствовали у турок, а впоследствии кое-что из этого передали итальянцам.

Такая шапка могла, конечно, быть и единственной в своем роде, но в любом случае понятно, что носить ее в Византии XIV века мог только высокопоставленный чиновник. Феодор Метохит был близким другом и доверенным лицом императора Андроника II Палеолога, возвысившимся до звания великого логофета, одним из выдающихся литераторов своего времени и ревностным исследователем классики. Его объемистые сочинения содержат комментарии к Аристотелю, «Общее введение в науку астрономию», а также поэму, описывающую восстановление монастыря Хоры. Метохит гордился своими литературными трудами и надеялся, что благодаря им имя его переживет века. Но есть, тем не менее, в этих трудах некий отголосок пустоты и бессмысленности. «Оксфордский византийский словарь» описывает их стиль как «заведомо смутный»; подобно многим византийцам до него, Метохит ощущает себя настолько подавленным великими достижениями древних, что сомневается в своих способностях сказать что-то новое.

Неизвестный художник в Хоре нимало не мучился подобными сомнениями и запечатлел пиетет своего патрона к прошлому в ярко выраженных классицистических особенностях. Это всего более проявляется в живописных элементах, лишенных религиозного смысла, – например, при изображении групп тщательно причесанных и разодетых девиц, которые вполне могли бы прогуливаться и в садах эллинистической Александрии. И, даже переместив взгляд с периферии в центр запечатленной христианской драмы, мы и здесь не находим жесткого иерархического формализма, обычно ассоциирующегося с византийским искусством: фигуры живы и выразительны, их человечность не подлежит сомнению. В сценах детства Богородицы мастер Хоры создает картины, исполненные семейного тепла, которые византийской традиции почти не известны, хотя его трактовка образов остается глубокой и лишенной сентиментальности. В сцене «Первые семь шагов Богородицы» он умело льстит просвещенным вкусам своего заказчика, не пренебрегая, однако, и вкусами простого богомольца. В центре композиции расположена очаровательная девочка с протянутыми вперед руками, делающая первые робкие шаги к матери; позади ребенка видна странная фигура заботливо склонившейся над ней высокой служанки. Служанка облачена в длинное голубое классическое одеяние, подрубленное золотом, голова ее окутана летящей светло-красной накидкой. На миниатюре X века, ныне хранящейся в Париже, у фигуры, олицетворяющей Ночь, – точно такая же накидка на голове, безусловно скопированная с эллинистического оригинала. Служанка из Хоры являет собой, таким образом, тонкую ностальгическую аллюзию, которую должны были по достоинству оценить Феодор Метохит и его ученые друзья. Но этим ее значение не исчерпывается. Она могла бы быть лишь эхом персонификации Ночи, вместе с тем являясь ярким символом возросшего уважения к достижениям эллинизма, распространившегося среди книжников поздней Византии и приводившего их ко все большей терпимости к язычеству. Метохит на закате империи признал, что людскими судьбами правит капризная Фортуна. Гемист Плифон, последний и самый самобытный византийский неоплатоник, пошел дальше: он посвятил последние годы своей жизни сочинению гимнов Зевсу и Аполлону. Метохит почувствовал, что Христос покинул империю; Плифон сам покинул Христа.