Г. Бельская - Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых

При всех симпатиях к казачеству, я не могу не отметить грустной закономерности в том, что отдельные представители этого смелого и гордого сословия продавали самых знаменитых своих атаманов. (Только Булавина не сумели взять живым, чтобы выдать Петру, — тогда его застрелил собственный есаул…)

Смута началась осенью 1604 года, когда с отрядом искателей приключений границу перешел молодой человек, объявивший себя сыном Грозного, Дмитрием Ивановичем. Шансы его на успех были бы не очень велики, если бы не внезапная смерть Бориса Годунова (видимо, от инфаркта). Вдова Бориса и сын — шестнадцатилетний царь Федор II — были убиты при всеобщем энтузиазме москвичей, готовившихся встречать нового царя Дмитрия. Дмитрий Иванович одиннадцать месяцев правил по-европейски среди непрерывных заговоров и покушений. 17 мая 1606 года он был убит.

Царем «выкликнули» князя Василия Шуйского, имевшего некоторые права на престол — как «старший» среди Рюриковичей. Но против Василия сразу же выступили на юге Иван Болотников с князьями Шаховским и Телятевским и предводителем рязанских служилых людей П. Ляпуновым.

Они выступили за «царя Дмитрия» — непонятно, за какого — и дошли до Москвы, где были разбиты. До поры до времени царя Василия выручал племянник — талантливый полководец Михаил Скопин-Шуйский. Работы ему хватало: после капитуляции Болотникова неизвестного происхождения «воскресший» Дмитрий собрал войско из казаков и польско-литовских добровольцев. Не имея сил для взятия Москвы, он в июле 1608 года разбил лагерь неподалеку. Полтора года в России существовали две равноправные столицы — Москва и Тушино — каждая со своим царем, думой и патриархом. Кстати, тушинским патриархом был Филарет (Федор) Никитич Романов — отец будущего царя Михаила.

В 1609 году конфликт начал «интернационализироваться»: Василий Шуйский призвал себе на помощь шведскую армию Делагарди, после чего польский король Сигизмунд III Ваза, чьи отношения со Швецией были резко враждебными (несмотря на шведское происхождение короля, а точнее — благодаря этому происхождению), осадил Смоленск. Напоминаю, что Смоленск и окружающая территория в течение нескольких столетий оставались спорными. В этот момент здравомыслящие люди из разных лагерей пришли к удобному компромиссу: предложить московский престол сыну Сигизмунда, Владиславу. Стараниями Филарета и Станислава Жолкевского — блестящего полководца и дипломата, одинаково уважаемого по обе стороны границы, — эта идея утверждалась в русском обществе. Тушинский лагерь распался. Василий был свергнут 17 июля 1610 года и пострижен в монахи. Россия с воодушевлением присягала королевичу Владиславу. Условия его правления были заранее определены договором — своего рода зачатком конституции. Однако Сигизмунд неожиданно для всех решил отнять царский венец у собственного сына — захотел сам стать московским царем, что для русских ассоциировалось с прямым подчинением Польше и было заведомо неприемлемо. Комбинация рухнула.

Мы понемногу освобождаемся от любимого мифа советской историографии, сводившей Смуту к «крестьянской войне»: Иван Болотников, дворянского рода, раздавал своим сподвижникам поместья с крестьянами точно так же, как это делали Василий Шуйский, «тушинский царь», Сигизмунд III и прочие участники борьбы за власть.

Вообще в исторической драме Смутного времени нелегко обнаружить какие-либо идейные и принципиальные противоречия, здесь куда больше подходит гениальная формула сталинских театроведов: «борьба хорошего с еще лучшим». Политики того времени с легкостью переходили из одного лагеря в другой, в зависимости от мельчайших изменений конъюнктуры (народ довольно точно именовал их «перелетами»), без тени смущения провозглашали прямо противоположное тому, что говорили вчера, и с удивительной для средневекового сознания легкостью переступали и через крестное целование, и через фамильную честь. Ближайшие сподвижники претендентов не скрывали циничного отношения к делу, за которое сами боролись: московский патриарх Гермоген уважал «своего» Василия Шуйского не больше, чем тушинский гетман Рожинский — своего царя, и разве что сан не позволял духовному лицу демонстрировать презрение бранью и пьяными драками на глазах у царя. Впрочем, когда это показалось выгодно, Василия скинули с престола не более почтительно. Вдова Ивана Грозного царица Мария Федоровна вчера только признавала «Государя Дмитрия Ивановича» своим сыном, но сразу же после его убийства объявила, что убитый был злодей и самозванец, а настоящий царевич давно погиб в Угличе. Но провозглашал этого «настоящего царевича» святым и переносил его мощи в Москву тот же самый человек, который на следствии по угличскому делу доказывал, что царевич как самоубийца недостоин даже погребения. Отец Марины, воевода Юрий Мнишек (по мнению С. Жолкевского, «маловажный и ничтожный человек», характером напоминающий беспутного отца из знаменитого романа Р. Л. Стивенсона «Катриона»), продал родную дочь за 300 тысяч рублей и, бросив ее на произвол судьбы, бежал в Польшу, (даже на письма не отвечал). Непрерывная череда такого рода событий создавала особую социально-психологическую атмосферу, в которой люди не верили уже никому и ничему. Впрочем, народ был вполне достоин своих пастырей. Одна и та же московская толпа возводила на престол царя Дмитрия и глумилась над его трупом, прославляя Василия Шуйского, чтобы потом с позором низложить старика, но не за преступления, в которых он был действительно виновен, а за то, что Василий оказался «несчастен на царстве». Потом присягали королевичу Владиславу и радушно принимали в Москве польско-литовское войско Жолкевского — тех самых «еретиков», которых с воодушевлением резали майской ночью 1606 года. Любопытно, что тем соотечественникам, которые пытались заступиться за избиваемых, говорили: «вы жиды, как и Литва».

Должно быть, после стольких упущенных возможностей консервативная реакция была неизбежна.

Может быть, единственный в этом море крови и грязи, кто действительно имел какую-то программу, был молодой человек, посеявший смуту и ставший одной из первых ее жертв. В имени Лжедмитрий, унаследованном официальной советской историографией у официальной дореволюционной, при всей его формальной справедливости, есть ярко выраженный негативный подтекст, поэтому я предпочитаю вариант Н. И. Костомарова.

Теперь, когда Костомарова начали издавать, вряд ли имеет смысл пересказывать его знаменитую биографическую работу «Называемый Димитрий». Отмечу только: в ней рассказывается об одном из редчайших случаев — когда на русском престоле соединились откровенное «западничество» и вольномыслие («Пусть всякий верит по своей совести» — фраза слишком смелая даже для Европы!) с твердым, мужественным характером и патологическим для вышеописанной среды отсутствием коварства и жестокости.