Жаклин Паскарль - Как я была принцессой

С подготовительного по четвертый класс меня дразнили и мучили постоянно. Когда, возвращаясь из школы, я поднималась по тропинке, ведущей к нашему дому, меня почти каждый вечер преследовала группа школьников. Случайному наблюдателю могло показаться, что мы играем в какую-то новую игру, но это было далеко не так. Они жаждали крови, и я стала любимой мишенью для их агрессии и злобы. Летом в меня летели гнилые сливы, шарики из жеваной бумаги и оскорбления. Какой-то умник сочинил стишки, которые они с энтузиазмом выкрикивали хором: «Китайка, японка, вонючая девчонка» или «Китайка, япошка, косая кошка». Все это сопровождалось издевательскими жестами, толчками и ругательствами.

Зимой стишки оставались прежними, но вместо гнилых фруктов в меня летели грязь, камни и глина из мокрых канав. Никакие средства не могли остановить эти издевательства и унижения. Несколько раз бабушка ходила в школу жаловаться, но от этого становилось только хуже. Меня называли ябедой и дразнили еще больше. Как-то один из родителей даже написал директору школы письмо, в котором требовал, чтобы их дочку отсадили подальше от «цветной» одноклассницы.

От всего этого я пряталась в мир, где никто не мог меня обидеть, где я была хозяйкой. Я нашла убежище в книгах и танцах.

Книги открывали для меня мир. Они делали жизнь терпимой, дарили знания, ставили цели и были всегда под рукой, если я нуждалась в утешении. Они развивали воображение и учили фантазией скрашивать реальную жизнь. Когда я начала читать, мне стало легче общаться с учителями, но еще труднее – с моими ровесниками. Они прозвали меня Подлиза.

Я вовсе не собиралась подлизываться – я читала, для того чтобы узнавать. Уже в восемь лет я впитывала знания нетерпеливо и жадно, как губка, и, не успев дочитать одну книгу, тут же бралась за следующую. Книги спасали меня от одиночества; так было всегда, и так будет всегда. Книги – это главные сокровища, накопленные человечеством, самое верное и самое долговечное свидетельство жизни, истории и времени. Попробуйте-ка объяснить все это своему восьмилетнему сверстнику.

У меня имелось и еще одно спасение – танцы. Я танцевала, когда мне было грустно и когда было весело; двигаясь, я начинала верить в себя и забывала о других детях, считающих меня какой-то диковинной уродиной. Танцуя, я становилась собой. Довольно скоро я обнаружила, что танцевать для самой себя гораздо приятнее, чем для других. Я погружалась в музыку, и не важно, что звучало: классический балет, или джаз, или что-то среднее между африканскими ритуальными раскачиваниями и чечеткой – главным было то чувство свободы и силы, которое давали мне музыка и движение. С тех пор ничего не изменилось – стоит мне и сейчас услышать музыку, я тут же начинаю придумывать, как стану танцевать под нее.

Конечно, в начальной школе я еще не понимала всего этого. Я просто радовалась, когда танцевала, и не пыталась анализировать свои эмоции. Ободряемая бабушкой, я старалась выучить как можно больше танцевальных стилей, запоминала все па, которые видела в старых мюзиклах по телевизору, и под ее руководством даже научилась танцевать чарлстон.

Я никогда не обсуждала свое увлечение с другими детьми; мне было достаточно знать, что есть танец, есть я и нам хорошо друг с другом. Я вообще старалась рассказывать о себе как можно меньше: мне казалось, что одноклассники способны превратить мою любовь к танцам в еще один повод для насмешек и издевательств. А кроме того, у меня не было близких друзей. Вернее сказать, у меня не было вообще никаких друзей. За все семь лет в начальной школе меня всего пять раз приглашали на дни рождения. Я до сих пор помню имена именинников: Леони, Марианна, Кевин, Кэти и Катрина.

Как же мне хотелось войти в замкнутый кружок «золотых детей», стать его частью, заслужить их похвалу, заработав для школы очки в каком-нибудь спортивном состязании, но эти надежды оставались совершенно несбыточными: мячи, бейсбольные биты и я существовали в разных измерениях. Меня включали в команду только в самую последнюю очередь, если не было другого выхода. Но и тогда капитаны еще долго торговались о том, сколько очков форы должна получить та невезучая команда, в которую попаду я.

Всего один раз, теплым и солнечным весенним днем, мне довелось на самом деле поучаствовать в бейсбольном матче. Не помню, почему это произошло: обычно мне разрешали приближаться к игровому полю только в перерыве, для того чтобы угостить игроков апельсинами. Я до сих пор помню, какое тревожное напряжение нависло тогда над стадионом. Казалось, что все собравшиеся смотрят на меня с презрением и недоверием. Краешком глаза я заметила, как незаметно перекрестилась одна из монахинь. Мелькнула мысль, не лучше ли сделать вид, что меня вот-вот стошнит и таким образом избежать неминуемого позора.

У меня дрожали колени и узлом завязывался желудок, а товарищи по команде наперебой выкрикивали инструкции и советы. Из их воплей я с трудом поняла, что должна не только попасть битой по мячу, что, по причине его крошечного размера, казалось мне очень маловероятным, но еще и отшвырнуть биту, а потом бежать на базу. Почему-то отбрасывание биты показалось мне тогда самым важным эпизодом игры. Помня об этом, я шагнула вперед, размахнулась и ударила по мячу. Я действительно попала по нему, чего мне ни раньше, ни позже ни разу не удавалось. Потом, как меня учили, я отшвырнула биту – прямо в толпу игроков за моей спиной.

Когда через несколько дней они оправились от полученных травм, монахини решили, что всем будет лучше, если и в дальнейшем мое участие в игре ограничится раздачей апельсинов.

Монахини… В нашей школе распоряжались сестры ордена Введения в Храм, вечные Христовы невесты, которым никогда не суждено узнать, что такое настоящий брак с грузом домашних обязанностей, ответственностью и раскиданной по полу одеждой. Одетые в черное и всегда угрюмые, они не ходили, а плавали по школьным коридорам, будто безногое воплощение скорби. Эти женщины с их накидками, вуалями и вечно постукивающими четками стремились подчинить себе не только наши умы, но и души. Они никогда не ошибались, воплощали собой истину в последней инстанции и всю благость Девы Марии и отлично знали, как уберечь незрелые детские души от искушения и греха.

В один удивительный день директриса, сестра Филомена, вдруг объявила, что отныне мы должны называть ее сестрой Розмари и что все остальные сестры тоже поменяли свои имена. А в следующий еще более удивительный понедельник выяснилось, что у них имеются ноги и даже намек на волосяной покров на голове. Но хоть сестры и обнажили некоторые части своей анатомии, их повадки нисколько не изменились: все с тем же упорством они продолжали вбивать в наши головы христианские догмы и усиленно готовить нас к первой исповеди и причастию. Я не спала ночами, стараясь припомнить грехи пострашнее, чтобы было в чем покаяться на исповеди и поразить нашего приходского священника отца Мерфи. Ничего достойного столь знаменательного события в голову не приходило, поэтому как истинная христианка я решила, что единственный выход – это придумать себе грехи. Однако во время исповеди отец Мерфи почуял что-то неладное и призвал сестру Филомену. Я была уверена, что та немедленно отправит меня в ад, предварительно поставив на лбу клеймо «Ужасная грешница», но вместо этого она прочитала мне лекцию об адских муках и дурной крови, текущей в моих жилах, а потом хорошенько выпорола. Бабушка пришла в ужас. Она молилась о спасении моей души.