Владимир Рудный - Долгое, долгое плавание

Исаков подал бумаги в Петербургский технологический институт и был принят. Чтоб не стать в тягость родственникам и матери, он устроился в гараж при институте ремонтировать автомобили.

Великое дело — самостоятельность. Исаков считал, что никогда так хорошо и легко не учился, как в год, когда, переехав в Петербург, освободился от опеки маменьки и родичей. Он нисколько не обижал этим близких людей. И матери, и дяде Петру Исаков остался навсегда благодарен за все, что они сделали для него. Но для каждого юноши настает пора, когда опека даже любимых людей становится обузой.

В одной из записей на блокнотном листочке с метой синим карандашом «Автобиография», — таких листочков, заполненных фразами-тезисами, помеченными по-исаковски цифрами, как пункты плана возможной рукописи, появилось за годы его скитаний по госпиталям немало, — я встретил неожиданное слово: нахлебничество. Точнее, два слова — горечь нахлебничества. Так и намечено к разделу «О предрасположении к большевизму» первым пунктом: «Никакого достатка. Горечь нахлебничества».

Нахлебник?! Никто не попрекал его куском хлеба. Он сам видел, как тяжко живется семье. Пора становиться мужчиной. Хочешь поступать по-своему — отвечай за поступки и неудачи сам, своим горбом. Он и добивался своего по-своему: уехал в Петербург, стал студентом, стал рабочим, отказался от помощи родных, но не отказался от цели жизни.

Вот когда Степан Осипович Макаров, герой давних побасенок отца, заслонил на время всех книжных кумиров. Макаров ему близок, почти современник. Макарову тоже, наверно, хотелось поступить туда, где учились Ушаков, Лазарев, Нахимов, а пришлось пойти в скромное штурманское училище на Амуре. Но стал же он крупнейшим флотоводцем и ученым. Да еще в годы наимрачнейшей реакции. Подумать только — боцманский сын, выходец из низшего сословия, командовал тихоокеанским флотом, сокрушал на страницах «Морского сборника» авторитет самых чванливых и косных сановников от адмиралтейства, дал России не только первый в мире катероносец, но и «Ермака», оставил после себя блестящую книгу «Рассуждения по вопросам морской тактики» — откровение в морском искусстве и в науке — и достойно принял смерть на мостике броненосца на виду у всего мира. Это ли не пример для юноши, желающего стать военным моряком!

Читатель, пожалуй, вправе спросить: а почему бы этому юноше не пойти в матросы? Море отплатит добром за упорство и труд. Умом мы можем понять, что в старой России был иной социальный строй. Но нелегко в семидесятые годы представить себе уклад жизни десятых годов нашего века. В те времена не мог матрос стать капитаном. А Исаков хотел стать капитаном — помните: «Я — капитан, Олька!..»

Технологический давно слыл очагом крамолы; его студенты прекратили в тысяча девятьсот пятом году занятия, протестуя против расстрела рабочих у Зимнего дворца 9 января; в его стенах тогда же впервые заседал Петербургский совет рабочих депутатов, а после разгрома первой русской революции были тайные явки большевиков. И теперь здесь царил дух вольнодумства. Старшекурсники бывали на заводах и верфях Питера. Новая техника, перспективы развития радио, авиации, кораблестроения занимали их серьезнее, чем издателей тифлисской «Зари».

Останься Исаков в Технологическом, он стал бы при его разносторонних способностях выдающимся инженером-технологом или ученым в точных науках, вероятно, и политически прозрел бы много раньше. Только у каждого свой путь. Его дорога к самоопределению лежала через ту самую офицерскую касту, которая его отвергала. Но нигде прежде да и потом, до самой революции, он не слыхал таких ясных и прямодушных суждений об окружающем мире, как в Технологическом в канун первой мировой войны.

А потом началась война с ее шовинистическим захлебом, подавлением всяких вольных ростков и трудным отрезвлением.

Хотя и поздно развернутое, строительство большого флота заставило морское министерство спешно позаботиться о пополнении офицерского корпуса. Морской министр не отважился сломать вековую традицию и отменить сословный ценз для alma mater, куда не попал Исаков. На Васильевском острове в красных трехэтажных казармах второго Балтийского экипажа в конце Большого проспекта, поближе к гавани и подальше от глаз чистой публики, открыли гардемаринские классы — отдельно от «святая святых». Их так и назвали: Отдельные гардемаринские классы. Свидетельство полиции о благонадежности все равно было обязательным, но имущественный и сословный ценз отпал.

Летом четырнадцатого года Иван Исаков сдал конкурсные экзамены в юнкера флота. Через три месяца он стал черным гардемарином. Черным потому, что в ОГК — так принято было называть классы — полагались погоны не белого сукна, как у настоящих гардемаринов, а черные и не с золотой окантовкой, а с двумя белыми полосками по краям. На бескозырке, на широкой ленте с названием классов, — кокарда с золотым якорьком.

Конечно же, черные погоны придуманы не случайно. Старший лейтенант Шлиппе, персонаж рассказа Исакова «Кок Воронин», едва взглянув на черные погоны, бросил небрежно: «Вижу, что из студентов!.. Ну-ну!.. Посмотрим, что выйдет из этого эксперимента морского министра и Государственной думы!..» Старлейт даже прочел нотацию гардемаринчику из студентов: «Неужели не нашлось в роду захудалого дворянчика, за которого можно зацепиться, чтобы поступить в корпус?.. Наконец, можно же было подать прошение на высочайшее имя?!.»

Для подобных типов черные погоны — клеймо. Но Исаков не чувствовал в этом никакого ущемления. Обмундирование, пожалуй, пожиже — военное время. Муштра пожестче — слушатели «из студентов» не прошли кадетской подготовки. Дортуары в казармах неуютны, пол асфальтовый, в морозную зиму, особенно южанину, худо. Зато — скоро в море, может быть и в бой, на Балтику, где флот с первых дней преуспел в обороне устья залива и в минной войне, повезет — попадешь в минную дивизию, на знаменитый «Новик», удивляющий неприятеля дерзостью и быстротой маневра.

А что до Шлиппе с его глупейшим высокомерием, так бог с ним, цену ему гардемарин узнал, прочтя отчет о гибели «Петропавловска». В который раз возникала перед юношей картина — взрыв японской мины под броненосцем и боезапаса на нем, уходящий носом в пучину корабль; выскочившие на поверхность винты, как сообщал протоколист, «продолжали рассекать воздух, калеча и разламывая тех немногих из команды броненосца, коим удалось выскочить наверх и собраться на корме». А потом юноша прочел и цифры потерь — шесть сотен нижних чинов ушли на дно вместе с Макаровым, офицерами и другом адмирала, художником В. В. Верещагиным; но вот Шлиппе, да-да, тот самый Шлиппе, тогда еще молодой мичманок, уцелел, всплыл вместе с Кириллом, великим князем и бездельником, в соответствии с народной мудростью — дерьмо не тонет…