Владимир Рудный - Долгое, долгое плавание

В Адмиралтействе чиновники выдали мичманам проездные документы до Гельсингфорса и вручили какие-то пакеты «особой важности» для передачи на штабной корабль «Кречет».

В поездах уже появились матросские патрули, они придирчиво и с насмешкой смотрели на свеженьких мичманов. А мичманы беззаботно подсчитывали, кому какой нужен срок до лейтенанта и через сколько десятилетий можно рассчитывать на самостоятельное командование хоть небольшим шипом…

В финляндской столице мичманы, ищущие «Кречет», не вызывали симпатий: «Кречет» заработал дурную славу гнезда монархистов. В учебно-распределительной части штаба Исакова прощупали оловянным взглядом до печенок, вскрыли особо важный пакет, изучили вдоль и поперек не столь уж тайные для него аттестации и сразу решили: черный гардемарин из инородцев — этот скоро примкнет к большевикам. Флаг-офицер, полистав его дело, приказал в Гельсингфорсе не задерживаться. В Ревель отправляется ежедневно «Ермак» — на нем немедленно отбыть на южный берег, найти в Копли на заводе Беккера «Изяслав» и доложить о прибытии командиру эсминца.

В порту он встретил своих друзей — Бекмана и Гаврилова. Бекман пришел проводить Исакова и Гаврилова, сам он назначен на «Цесаревич» — кажется, этот линкор переименуют в «Гражданина».

— Опять крестины, — сказал Гаврилов. Он отправлялся в Ревель без назначения. — Будет Алька срубать старый режим…

Они вспомнили прошлое лето на острове Русском и матроса в беседке у борта ледокола «Генерал-адъютант Сухомлинов», срубающего имя опального министра, — под ругань боцмана и капитана матрос ронял в воду тяжелые бронзовые литеры длинного названия; гардемарины смеялись, а несчастный капитан ледокола твердил, что одна только мысль о крещении ледокола заново ему нутро выворачивает, каждая посудина с каким именем родится, с тем и помирает — в славе или в безвестности… Борис Гаврилов, прозванный в классах Гаврюшкой, заикаясь, смущенно спросил тогда рассерженного капитана, как избежать таких казусов. Капитан ответил: «Не гоже крестить корабли именами живых, лучше — именами покойников. Да и то с выбором, понадежнее». Но теперь мичманам не до смеха. Они понимали: идет коренная ломка жизни, имена всяких венценосцев, монархов, великих князей, получающих адмиральские чины не нюхая мостика, — стереть и забыть.

Бекману надо было на рейд в Лапвик, к Гангуту. А Исаков с Гавриловым взошли пассажирами на борт славного «Ермака».

«Ермак» на каботажной линии!.. Очевидно, дух этой весны был такой мятежный, что не трепет вызвал у мичмана приход на борт детища Макарова, построенного ради величайшего дела — ради опытного плавания по будущему Северному морскому пути, но оставленного по произволу царя в Финском заливе «зимним извозчиком»; не трепет, не высокие мысли о деяниях боцманского сына, а чувство горечи. Как далеко шагнуло бы отечественное мореплавание, если б не зависело от тупых властителей…

«Ермак» ошвартовался в Купеческой гавани Ревеля. На извозчике добрались на полуостров Копли, в район заводских зданий — к дому командиров новостроящихся кораблей.

Исаков уверенно вошел в кабинет командира «Изяслава» Леонтьева, лихо отрапортовал ему о своем прибытии и растерялся, когда командир молча указал ему на дверь в соседнюю комнату. Он еще не знал, что за Леонтьевым укрепилась в Ревеле кличка «Анюта», а за обитателем соседней комнаты капитаном I ранга Клавдием Валентиновичем Шевелевым, начальником XIII дивизиона эсминцев, — прозвище «Клаша». Злословили, что бесхарактерный «Анюта» и полслова не вымолвит без волевого «Клаши», и потому дверь из его кабинета в кабинет комдива всегда раскрыта настежь.

В следующую минуту мичман стоял перед невысоким, но крепким офицером с холодными, умными глазами, способными привести в трепет подчиненного, остудить не в меру горячего и скрыть за внешней благожелательностью неистовую ярость и глубокое презрение.

Высокого, с отличной выправкой и хорошо воспитанного мичмана «Клаша» раскусил, казалось, сразу, отметив про себя и не резко выраженные кавказские черты его внешности. Он подробно расспросил о программе Отдельных гардемаринских классов, давая тем самым понять, что для офицерской среды сия затея — темный лес и выйдет ли из этой затеи путное, — покажет время, умело проверил заодно и уровень знаний новичка, узнал, откуда он родом, кто мать, кто отец, есть ли среди предков дворяне и офицеры, с неудовольствием отметил год, проведенный в Технологическом, и неожиданно повторил фразу непотопляемого старлейта Шлиппе: «Ну-ну, посмотрим, что выйдет из этого эксперимента…»

Словно все, что происходило в эти дни в России, в Петрограде, в Кронштадте, да и в Ревеле, где матросы то и дело митинговали, «ваше благородие» произносилось только с оттенком издевки, копошились какие-то самочинные комитеты, кого-то смещали, кого-то выбирали, кого-то делегировали куда-то, — словно все это его, начальника XIII дивизиона, не касалось и мичмана Исакова тоже не касается.

Так и запомнилось — Шевелев при первом же знакомстве игнорировал революцию. Он встал, помолчал, вглядываясь в мичмана-полукровку, и спокойно выговорил:

— Флот превращен в публичный дом. Матросня распустилась. Нас с вами этот митинг не касается. Достроим корабль, выйдем на позиции, и все станет на свои места. Вы назначаетесь на должность ревизора. Знакомы вам обязанности ревизора перед сдачей корабля казне?

— Так точно, господин капитан первого ранга.

— Приступайте к службе. Указания получите от старшего офицера. С чего полагаете начать? — спросил он внезапно.

— С изучения корабля, если разрешите, — быстро ответил Исаков, не подозревая, что выдержал испытание. Начальнику дивизиона ответ явно понравился. Знает мичман традицию русского флота — начинать службу в любом чине с изучения корабля. Настоящий моряк не погнушается полазить на брюхе и под котлами, а ревизору сам бог велел с этого начать, чтобы не хлопать ушами перед подшкипером, кладовщиками служб и прочими содержателями, когда они будут докладывать о вытребованных со складов верфи материалах и запасных частях, — редкий из содержателей не шельма, попадись ему лопоухий ревизор — вмиг вотрет очки и обведет вокруг пальца.

Беседуя с тем же таллинским военным инженером Корсунским, Исаков вспомнил свое «боевое крещение на ревизорском поприще». Баталер принес ему счет на лук, закупленный у частных поставщиков: «Извольте утвердить, господин мичман!..» Мичман прочел, прикинул, вздохнул — про нормы потребления лука слушать лекций в ОГК не довелось — и утвердил. «Счет на лук» повторялся ежедневно. А в конце недели жулик-баталер предложил мичману долю. «Устроил ему мальчишеский, совершенно идиотский скандал, — рассказывал Исаков. — Действие неожиданное: баталер, игнорируя меня, утверждал счета прямо у старшего офицера Валдайского. Хищения, разумеется, продолжались».