Борис Носик - Прекрасные незнакомки. Портреты на фоне эпохи

В России Ленина и Троцкого жизнь невинных людей стоила дешево. Вот крошечный рассказ светлейшей княгини о тех днях:

Одно время в той же камере, что и П.П., находился некий Михаил Васильевич Оболонский, воронежский помещик. За что сидел, неизвестно. Особенно опасаться за свою участь у него как будто не было оснований… Ни титула, ни большого положения, ни обширных поместий за ним не числилось. И вот однажды ночью за ним приходят. Вызывают по списку:

– Михаил Васильевич Оболенский.

– Да я не Оболенский, а Оболонский.

– Все одно, забирайте вещи, там разберут.

Трепещущими руками сложил свои скромные пожитки, побелевшими губами простился с товарищами по камере. Другие заключенные не очень-то за него тревожились: слишком нелепой казалась мысль о расправе над этим столь тихим и скромным человеком. Думали, скорее всего, что переводят его в другую тюрьму.

А на следующее утро в списке расстрелянных прочитали: Оболенский, Михаил Васильевич, бывший князь.

Оболенский… Оболонский… с большевистской точки зрения и разницы-то почти никакой нет.

Конечно, и те, кто не попали в тюрьму, должны были помнить, что они заложники режима:

Обычно электричество гасло в девять часов вечера. Если не гасло, то во всем квартале тревога: это значит, что в одном из домов будет обыск. Разве можно забыть это чувство, с каким прислушивались мы по ночам к каждому проезжавшему по улице автомобилю: проедет мимо или остановится? Кроме чекистов никто по ночам на автомобилях не разъезжал. Приходили обычно часа в два ночи: громкий стук в дверь, нетерпеливые крики… К нам в течение зимы наведывались, помнится, три раза… Но, по крайней мере, обходилось без арестов. А с утра уже ползали по дому слухи: того-то забрали да того-то. Выпустят? Расстреляют?..

Много лет спустя, в Париже, разбуженная как-то ночью стуком в дверь, я в ужасе выскочила из постели: обыск?

Красин подписал письмо в защиту князя Волконского, потом за него вступился какой-то Красиков, даже ВЦИК принял постановление, но ЧК было главнее ВЦИКа. И вдруг Дзержинский вспомнил твердимую еще в школе поэму Некрасова про русских женщин, где есть про княгиню Волконскую, вспомнил – и велел выпустить заложника-князя.

Долгорукая Софья Алексеевна (1887–1949) – княгиня, представительница известного в России графского рода, русский авиатор, одна из первых в России женщин-автомобилисток и авиатрисс

Волконские переезжают в Петроград и ищут возможности выбраться за границу. Кто-то уступил им временно свою комнату в нынешнем Доме искусств, бывшем доме Елисеева на Мойке – «прежний рабочий кабинет хозяина дома, где на стенах висели улыбающиеся, вражеской рукой еще не сорванные фотографии былых хозяев и всего многочисленного семейства Елисеевых». В доме жили теперь литераторы, и в его столовой

…кормились все те, кто некогда составляли блестящий мир петербургской богемы. Сейчас не было ни блеска, ни богемы – веселой, беззаботной богемы, о коей мы привыкли судить по первому акту Пуччиниевой оперы. Была ободранная голодная толпа, с жадностью набрасывавшаяся на жидкий суп с плавающей в нем головой воблы и на бесцветные куски вываренной в воде пшенной каши. Я дошла до того, что не могла больше выносить вида этой каши: меня тошнило от одного ее пресного, склизкого запаха.

Те, кого интересуют яркие детали тогдашнего петроградского быта, найдут их немало в мемуарной повести С.В. Волконской. А потом судьба вдруг улыбнулась нашим героям. У Совдепии были установлены дипломатические отношения со ставшею отныне заграничной Эстонией, и светлейший князь П.П. Волконский смог получить из Ревеля официальную бумагу о том, что он «принадлежит к внесенному в Эстонский дворянский матрикул роду светлейших князей Волконских», а стало быть, является эстонцем. Бумага эта возымела нежданную силу, и супруги были отпущены в Эстонию. Они готовятся к отъезду, ждут эшелона. Но пока они еще здесь, в Доме искусств, где, как сообщает княгиня,

…от времени до времени устраивались вечеринки. Своего рода скромненький «пир во время чумы»… На одной из этих вечеринок познакомилась я с Гумилевым, расстрелянным год спустя. Там же познакомилась и с князем Ухтомским, тоже расстрелянным, «за то, что сообщал заграницу сведения о русских музеях». Так и было официально напечатано в советских газетах. Какой-то совершенно особый холодок пробегает по спине, когда вспоминаешь друзей своих и знакомых, погибших насильственной смертью… Точно тень от этих последних минут отбрасывается далеко назад, ложится на всю прожитую ими жизнь. Почему никогда, подчеркиваю – никогда, не могу подумать об Иване О., веселом, забавном толстяке Иване, чтоб не встала перед глазами сцена того, как после целой ночи пыток в руках озверелой черни он с презрением говорил наводившим на него ружья солдатам: «Мерзавцами были, мерзавцами и остались». Почему княгиню М.Г. Щербатову, которую я знала с детства, я не вспоминаю иначе, как выходящей из своего дома в Немирове с Евангелием в руках и падающей тут же у подъезда под ударами толпы, отовсюду, как на праздник, сбежавшейся на расправу с помещицей, с нею, которая всю жизнь посвятила заботам о своем именьи и своих крестьянах? И тут же рядом Сандра, красавица Сандра, погибшая несколько минут после матери, и брат ее Дима, которого зарубил топором лесник, укрывший его в своем доме от преследований толпы. Разве вся предыдущая жизнь не важнее этих нескольких предсмертных мгновений?

Повесть светлейшей княгини подходит к концу. Супруги Волконские приезжают на вокзал, где стоит эшелон. Отъезжающие эстонцы приволокли сюда свой скудный, убогий скарб – печальное зрелище.

О людях, находившихся при этих вещах, лучше и не говорить: три года большевистской власти превратили некогда нормальных, жизнерадостных людей в то жалкое, физически и духовно исковерканное, обиженное, терроризированное подобие человеческих существ, что именуются «советскими гражданами». Те иностранцы, которые видели поезда с переселенцами из России, не спрашивали больше с удивлением, как может стосорокамиллионный народ терпеть тиранию кучки коммунистов. Они поняли. При этом не надо забывать, что переселенцы были самые, чтобы не сказать единственные, счастливые люди во всей России: на них пал выигрышный билет… возможность уехать из Совдепии. Никогда, нигде не видела я такой жгучей зависти, как в глазах друзей, с которыми прощалась перед отъездом. Если бы можно было спастись из страны подобно тому, как во время воины самострелом спасались с фронта, – вся Россия осталась бы без пальцев. Но увы! За редким исключением спастись можно было только рискуя головой.