Илья Дубинский-Мухадзе - Ной Буачидзе

А в другой раз, когда уже никак нельзя было вырваться из плотного кольца стражников, обложивших деревенский домик, где отдыхал Калмыков, Бетал поставил условие: он не сделает ни одного выстрела, без сопротивления отправится в Нальчик в тюрьму, но пусть ему дадут исполнить любимый танец «кафа» и не пытаются связывать руки. Командир стражников ротмистр Атаужкин счел за благо согласиться, очень уж ему хотелось захватить ненавистного Калмыкова живым и получить награду, объявленную наказным атаманом и начальником Терской области.

Десять минут длился танец. Наконец Бетал вышел, сел на лошадь и с поразительной покорностью направился в Нальчик,

Ночью Бетал Калмыков бежал из тюрьмы, любезно оставив записку: «Я дал слово приехать в Нальчик. Вам угодно было посадить меня в тюрьму. Я сел. А насчет того, как долго я там останусь, разговора не было».

Из Дигорского ущелья Ной вернулся совсем больным. Ночью у него горлом шла кровь. Рано утром Чхубиани послали за Мамия Орахелашвили, понимая, что другого врача Буачидзе к себе не допустит. Но и Мамия добился немногого. Вечером Ной заставил дежурившую возле него Евдокию Полякову нанять извозчика и поехал на митинг в Апшеронские казармы.

Встревоженные друзья решили действовать по-иному. Киров как-то неожиданно завел разговор о том, что чувствует себя очень виноватым перед матерью и отцом Ноя. Они столько лет не видели сына и так много пережили из-за него, что Буачидзе следовало все-таки сначала навестить стариков, а потом вернуться во Владикавказ. Ну, да ошибку не поздно исправить и сейчас!

Тут уж Ной устоять не мог. Он очень любил родных. Где бы Буачидзе ни был, как бы трудно ни складывалась его жизнь, он всегда старался успокоить, подбодрить их. Его особенно тревожила судьба младших братьев.

Своим бисерным почерком — крохотными и очень ясными буквами — Самуил писал брату Николаю:

«30/I 1912 г. Турция.

Друг мой!.. И пусть они, наши младшие, наша надежда, пока еще не поздно, подумают серьезно о своем положении. Я понимаю круг их мыслей. Но что же, коли они хотят быть человеками, коли они желают стать лучшими строителями того великого и сложного здания, что называется жизнью, — все это должны перебороть и, поднявшись, стать на крепкие ноги, а не шататься на ходулях, как теперь предпочитают некоторые интеллигентные господа…

В одиночной камере каторжной тюрьмы я также раздумывал о пути, по которому должны пойти наши младшие. Убежден, они должны готовиться к борьбе, и началом всего явятся обширные знания. Мне хотелось быть их первым наставником, самому их учить. Нечего говорить, что такие побуждения усиливали мое стремление к свободе. Я бросался было и к железной решетке и к штыкам, и застенок пробовал ломать, но все вотще!

…А что молодежь смыслит в музыке? В игре, пении, танцах? А спортом занимается? Мне представился раз случай, с риском понятно, удрать от жандармов на велосипеде. Увы, я не умел ездить…»

Младшему брату Петру:

«1914 год. София.

Сердечный привет молодежи от старика!

Что делаете и как живете? Видно, что учебный план не получен от меня. Проходите ли языки, по каким учебникам? Какие учебы выбрали из математики?

Рекомендую прочесть книгу «Национальный вопрос с.-д. партии» О. Бауэра. Выводы и замечания даны не в нашем духе…»

«1915 год. Женева.

Здравствуй, брат!

Если действительно хочешь что-нибудь понять в жизни — читай, учи языки, снова читай. Познакомься с Ломоносовым (отец русского печатного слова), Пушкиным (отец русской поэзии, художества), Лермонтовым, Тургеневым, Гоголем, Достоевским, Белинским, Грибоедовым, Гончаровым, Добролюбовым, Чернышевским, Некрасовым, Писаревым, Успенским, Надсоном, Чеховым, Толстым, Горьким, Андреевым, Соллогубом, Буниным, Куприным, Вересаевым.

Из иностранцев: Шекспир, Байрон, Франс, Гюго, Гёте, Ибсен, Шиллер, Бальзак, Гауптман, Мольер, Лондон…»

…Итак, Самуил не устоял перед соблазном повидать родных. В первый и в последний раз в своей жизни он ехал по личному делу, просто на отдых. Впрочем, Грузия в ту пору была не очень подходящим местом для отдыха.

На улицах Тифлиса офицеры из «батальона смерти» арестовывали большевиков. Для «верности» они сверялись со списком, составленным для комендантского управления эсером Ребрухом. Разгоралась жестокая борьба большевиков с грузинскими меньшевиками, националистами, с кандидатами в местные бонапарты. И прежде чем Ной попал в свое селение Парцхнали, обнял мать, ему пришлось выступить на нескольких митингах.

Родственники, друзья, бывшие ученики нетерпеливо ждали Самуила на станции в Белогорах. Поезд из Тифлиса прибыл, постоял, двинулся дальше, а Буачидзе так и не появился. Куда он исчез, неужели что-нибудь случилось после отъезда из Тифлиса?

Ничего особенного для того времени не приключилось. Просто в вагоне вспыхнула жаркая перепалка о войне, большевиках и будущем Грузии. Буачидзе увлекся. Он едва успел выскочить из вагона на следующем разъезде. Предстояло шагать назад, в Белогоры.

Крестьянский дом старика Гиго — так односельчане обычно называли отца Ноя, Григория Буачидзе, — не мог вместить даже небольшой части гостей. Одним из первых приехал повидаться двоюродный брат — Моисей Буачидзе. В его доме в Белогорах Самуил и Серго Орджоникидзе не раз устраивали тайные сходки крестьян и железнодорожных рабочих, бурные дискуссии с меньшевиками и эсерами, заседания штаба боевой дружины. У Моисея в тайниках, вырытых в подвале дома и на кукурузнике, хранилось оружие, прокламации.

После падения Квирильско-Белогорской республики каратели жестоко избили Моисея Буачидзе, дом его и все вещи сожгли дотла, большую семью пустили по миру. Кое-как став на ноги, Моисей Захарович вновь оказывал приют и всяческую помощь революционерам, снова делился с ними последним.

Моисей всегда внимательно следил за деятельностью двоюродного брата и часто говорил:

— Я буду считать себя самым счастливым человеком, если доживу до того, когда мой первенец Теймураз (домашние чаще его называли Сосо) пойдет по пути Самуила.

…Родственники, друзья, совсем незнакомые крестьяне с утра до позднего вечера навещали Ноя, задавали всевозможные вопросы, требовали самого подробного рассказа о событиях в Петрограде и Тифлисе, спрашивали, когда вернутся с фронта сыновья и когда будут делить землю. Ной говорил о близости настоящей революции, той, что покончит с войной, отдаст власть в руки народа.

— Дай бог, дай бог! — неожиданно заключил одну из таких бесед крестьянин Меланчий Табукашвили. — Может быть, тогда и мой Лукиан вернется?!