Анатолий Виноградов - Стендаль

— Нет, нет, господа, — сказал Бонапарт. — Я никогда не соглашусь повысить в чине офицера, десять лет не бывавшего в боях. Но вам, конечно, известно, что мой Военный министр [46] Генерал Кларк. обманом может добыть мою подпись.

На следующий день Император, не читая, подписал декрет о назначении этого милого человека в батальонные командиры.

Делая смотры после побед или после удачных выступлений какой-нибудь дивизии, Император проезжал по рядам в сопровождении полковника или командира части, лично разговаривал со всеми отличившимися солдатами и затем приказывал ударить сбор, после чего все офицеры его окружали. Если убит был в бою батальонный командир, Император громко спрашивал:

— Кто из капитанов отличился большей храбростью?

И так как момент был восторженный, непосредственно идущий за пылким настроением победы, то мнения были искренни и ответ прямодушен…

Но под конец дух армии изменился. Дикая, республиканская, полная первобытного героизма при Маренго, армия становилась эгоистической и подло монархической. И по мере того как мундиры покрывались нашивками, мишурой и крестами, сердца под этими мундирами теряли свое элементарное благородство. Генералы, сражавшиеся с энтузиазмом, оставались в тени. Их искусственно изолировали, удаляли и свергали в безвестное и томительное ожидание. Восторжествовали интриганы, создавшие среду, в которой Император не осмеливался карать ошибку и фальшь…

Во время Русской кампании армия была беспредельно эгоистична, испорчена настолько, что была готова ставить условия своему полководцу…

Один из моих друзей, полковник, отправляясь в Россию, рассказывал мне, что он наблюдал, как за три года через его полк, как через проходные ворота, прошло тридцать шесть тысяч человек. И год за годом уровень военной подготовки и общего образования становился ниже, исчезала дисциплина, истощалось терпение воинов, уменьшалась точность в исполнении приказаний… Армии в массе больше не существовало.

Вот откуда те победы, которые казаки, «скверно вооруженные мужичишки», торжественно одержали над храброй армией победителя вселенной. Я сам был свидетелем того, как двадцать два казака, из которых самому старшему не исполнилось двадцати лет и за которым, как потом выяснилось, числилось лишь два года службы, разбили и обратили в бегство конный отряд в пятьсот воинов».

Пересечение германской территории открыло смягченному и усталому взору Бейля картину совершенно неожиданную. Скрывая свое имя и подлинную должность, привыкнув и к фальшивому паспорту и к уменью держать язык за зубами, Бейль заводил разговоры с германскими попутчиками эйльвагенов и почтовых карет и умело вызывал их на откровенность. Все чаще приходилось ему слышать открытые речи о конце владычества Бонапарта. «Люттихозы юнцы» и молодежь из Тугендбунда верхом и пешком бороздили Германию. И Анри Бейлю, писавшему о том, что он разочарован сохранением крепостного права в Польше и России, вдруг стала ясна картина пробуждающегося национального сознания в Германии. Он понял, что так называемое Магдебургское право, которое было приспособлением Гражданского кодекса Наполеона к местным условиям, является не только проповедью отмены феодального строя во имя свободы буржуа, но также и причиной пробуждения страстного и горячего национального чувства на всей территории Германии. Он понял, что Наполеон Бонапарт расшевелил экономически отсталую, спящую Германию, нанеся ей такой удар кулаком, который не победил, а разбудил эту страну. И молодежь, собираясь в тайные союзы, спит и видит день свержения французского ига.

Бейлю исполнилось тридцать лет, когда он 31 января 1813 года в тряском мальпосте переехал на французскую территорию. Он въехал в Париж усталый, в состоянии полнейшей депрессии, но с огромным запасом наблюдений и с полной возможностью критически разобраться в них. Он вернулся в Париж, разгадав, наконец, того странного человека, которого судьба сделала императором французов. Ранее отношение Бейля к Наполеону было основано на итальянских впечатлениях, на декретах и ордонансах первых лет. Поведение наполеоновской армии в пределах России, Польши и Литвы раскрыло глаза Бейлю. И если после итальянского похода пали его республиканские надежды и взгляды, выросшие в Гренобле и взлелеянные в Париже, то теперь пали его надежды на «Бонапарта-молодца» — le petit tondu — на маленького капрала, который раскрепощает народы силой французского оружия.

Государственный совет и сенат, собранные Наполеоном после прибытия в Париж, услышали от него слова неожиданного самооправдания:

— Война, которую я веду, — заявил Наполеон, — есть война политическая. Я ее предпринял без вражды и хотел избавить Россию от тех зол, которые она сама себе причинила. Я мог бы поднять против нее вихри гражданской войны, провозгласив освобождение крестьян.

И далее:

— Многие деревни и села просили меня о раскрепощении. Но я отказался от меры, которая обрекла бы на смерть тысячи семейств.

Этих слов не забыл Бейль до конца жизни!

Первое его впечатление по приезде во Францию: целые батальоны дезертируют — люди не хотят воевать. Одни — потому, что бесконечно устали и утратили все лучшие надежды жизни, — эти люди вовсе не видели никакого смысла в войне, у них не было прошлого, и перед ними было закрыто будущее. Другие — сытые и разбогатевшие, «термидорианская сволочь», «мошенники из армии Фрерона», люди, которые нисколько не верили в длительный успех Бонапарта, но так же, как он, ради авантюры ставили все на карту. Награбив на интендантских поставках, получив чины, ордена, имея собственные экипажи и великолепные особняки в Париже, загородные виллы и массу слуг, эти люди пожимали плечами при каждом новом наборе рекрутов и, посвистывая, тихонько говорили, что император зарвался.

А у парижских банкиров были свои особые счеты с маленьким капралом. Перед Русским походом император сделал бестактный поступок: он призвал Уврара и прочих интендантов и с документами в руках показал им, что ему известна вся система интендантского хищения. Когда Уврар с улыбкой льстеца пытался все обратить в шутку, Бонапарт затопал ногами. Уврар и его друзья «а следующий день безропотно внесли восемьдесят семь миллионов золотых франков, малую часть богатства, украденного ими у французского народа. Все остальное они оставили у себя. Наполеон ликовал. Ему казалось, что он раздавил верхушку буржуазии, которая поставила его у власти. Но эта верхушка также ликовала. Она отделалась пустяками и после слов Бонапарта: «Sans rancune» — «обойдемся без мести», — она, выходя из его кабинета, твердо решила: «Soyons rancuniers» — «будем мстительными». И вот настал их час, час мести. Император накануне гибели? Ну и черт с ним! Эти люди приемлют лишь ту власть, которая обеспечивает им наживу, и им отныне безразлична судьба переоценившего свою удачу генерала с брюшком, корсиканского уроженца из семьи ничтожного Карла Бонапарта.